|
|
Зинаида Рихтер
В солнечной Абхазии и Хевсуретии
“БАНДИТСКОЙ” ТРОПОЙ
Карта No. 29. Карта Кавказского края с границами 1801-1813 гг.
Посовещавшись, мы решили ехать не по берегу
Арагвы, а верхней “бандитской” тропой. Нижняя дорога перед
нами, как на ладони. Датико выбирает на дороге большой камень,
целится и стреляет. Камень раскалывается. Представляю себе
вместо Датико бандита, а вместо камня — живую цель, одного
из нас...
Селения редки и расположены высоко в горах.
Встречаются посевы и луга. Хевсуры в своих длинных до колен
рубахах, с мешками на ногах (пачичи) и в кожаных лаптях
(калабами) даже в поле за работой не расстаются с кинжалом
и винтовкой, которая висит у косаря за спиной. Хевсуры-мужчины
высоки и сильны; среди них попадаются красивые. Женщины
стриженые и безобразные. Головной убор женщины — кольцо
из материи, вроде тех, что разносчики подкладывают под лоток;
бесформенные рубахи до пят из грубой домотканной шерсти
подпоясаны ниже талии. На шее мониста. Оттого, что они всегда
спят в ящике, наполненном соломой, в волосах их соломинки.
Лица и руки лоснятся от масла, которым они промасливают
и свои одежды (хесуры не носят белья и не умываются). Разговор
хевсурок похож на вороний крик. Мои милиционеру свободно
об'ясняются с хевсурами-мужчинами, но женщин не понимают.
Барисахо — большое селение на склоне горы.
Ниже — белая в грузинском стиле церковь, выстроенная Николаем
II, остов сгоревшей школы. Над всем селением возвышается
квадратная башня с бойницами. Эту башню построил герой Суханавури,
прославившийся своими победами над кистами. Кисты не давали
житья хевсурам. Суханавури один пошел на них и возвратился
с вещественным доказательством своих побед: с мешком, набитым
головами убитых, среди которых была голова муллы. Кисты
выкупили голову муллы у Суханавури за большие деньги. На
эти деньги и выстроена башня. Вскоре после этого герой был
убит кистами вследствие предательства шатильцев. С тех пор
началась кровная вражда между хевсурами из Барисахо и из
Шатили.
В Барисахо нас заметили. Навстречу спускается
старик.
При помощи Датико я об'ясняю им зачем приехала
и прошу дать мне проводника до Шатили. Мы все усаживаемся
под деревом. Выясняется, что в Барисахо есть исполком, но
председатель этого исполкома живет далеко в горах, и до
него в сутки не дойти.
— Да вряд ли он тебе сможет помочь. Кроме
печати у него ничего нет, ни одного милиционера. Мы очень
рады тебе, живи у нас, но проводить тебя в Шатили не можем,
так как сами туда не ходим. Шатильцы убьют и нас, и тебя.
Не возвращаться же обратно? И я решаюсь
на крайнее средство.
— Если ваши мужчины трусы, — говорю, —
то им надо ходить в юбке, а я одна пойду в Шатили.
Датико с большим смущением переводит мои
слова. Что тут сделалось! Почтенный “ареопаг” поднялся на
ноги и угрожающе зашумел. Из толпы молодежи, стоящей в стороне,
выступил высокий хевсур и с гордо поднятой головой обратился
ко мне. Датико переводит. Хевсур говорит, что он не может
снести, чтобы руссис кали (русская женщина) думала о хевсурах,
как о трусах. Недавно он убил одного шатильца, и ему нельзя
показаться туда, но раз на то пошло, он согласен проводить
меня, если я пойду с ним ночью.
Мы уговариваемся тронуться в путь на следующий
день. Отец героя Суханавури, старик Гоготури, приглашает
меня в свой дом. Дом его возле башни. Хевсурское жилище
очень бедно. Снаружи, под навесом, сушатся кожи убитых животных
и табак. Внутри, посреди довольно большого помещения, очаг.
Вещей почти никаких нет. Кровать — деревянный ящик, в который
брошена солома. Но множество медной посуды: тазы, котлы
и т. п. Старуха-хозяйка у костра похожа на колдунью. Ее
молодая невестка, вдова убитого героя, весело шутит под
горой с милиционерами, подразнивает Датико, говоря, что
он не умеет стрелять. Хевсурка держит доску — цель, а Датико
стреляет. Во время выстрела хевсурка не дрогнула.
После героя Суханавури остался сын, мальчик
лет 7—8. Я спрашиваю его об отце.
— Отца убили кисты. Когда мне исполнится
13 лет, я пойду и убью их.
Поздно вечером Датико сказал мне, что меня
хочет видеть один человек, которому никак нельзя прийти
в дом Гоготури.
Идем узенькими улицами, заваленными камнями.
У одного дома передо мной вырастает хевсур — не преувеличивая
— ростом под крышу; молчаливым жестом приглашает нас в дом.
Присаживаемся к очагу. Великан-хевсур об'ясняет мне, при
помощи Датико, что он скрывается от правительства. Еще в
царские времена его преследовала полиция, как бандита. Теперь
он подозревается в одном убийстве. Но он уверяет, что в
последнем преступлении он не виноват. Убили пшавы. Он может
доказать, выставить свидетелей. Ему надоело быть бандитом
и скрываться в горах. Тем более, что недавно он женился.
Взял себе в жены дочь старика Гоготури против воли последнего.
Гоготури поклялся ему мстить, но если правительство его
амнистирует, то можно будет помириться с сердитым тестем.
Его просьба ко мне — передать наркомвнуделу, т. Гегечкори
в Тифлисе об этом его желании. В доказательство того, что
он не годится в бандиты, великан показывает мне изуродованную
ужасной кинжальной раной руку. Впрочем, я не видала ни одного
хевсура, который бы не был ранен. Решительно у всех на лице
и руках кинжальные отметки.
На утро, когда я и мой проводник — хевсур
Миха Кераули — садимся на лошадей, выбегает из соседнего
дома взоволнованная хевсурка и начинает осыпать меня, повидимому,
упреками. Хватает камень и пускает в мою лошадь. Я ничего
не понимаю. Что надо ей?
Миха Кераули смущенно молчит. От'ехав и
оглянувшись, я увидела, что хевсурка забрала свои вещи из
дома и уходит в горы. В пути Кераули признался, что это
была его жена, которую смутило, что “руссис кали” уводит
куда-то ее мужа. Так это была сцена ревности! Я подарила
Кераули для его жены разных безделушек: лент, ниток, душистое
мыло.
Он расцвел и заявил, что перед такими подарками
его жена не устоит, и они помирятся.
...Ущелье то расширяется, то суживается.
Горы становятся все выше и выше. Возле одного селения мы
проезжаем мимо “икон” — подобие языческого капища, в углублении
которого высечено на камне какое-то изображение. Внутри
сложенной из камней часовни котел для варки пива и очаг.
У каждого селения имеется своя “икона”. Земли икон обрабатываются
миром. Собранный урожай идет на пиво, которое варят во время
больших праздников с жертвоприношениями. Священников в Хевсуретии
заменяет хевис-бери (монах ущелья).
Ближе к селению Аче начинаются большие
посевы. Дома в большом селении Аче в 3—4 этажа, прилеплены
к скале, при чем крыша первого этажа является двором, террасой
для второго. 3 первом этаже помещается скот, во втором живут
люди, в третьем хранится сено.
По ту сторону реки, на склоне горы, виднеется
сожженное во время прошлогоднего челокаевского восстания
селение Бисо,
Горы Хевсуретии подавляют.
Мы поднимаемся на один из самых трудных
перевалов — Датвисджвари (в переводе: медвежий крест). Сбоку
высится снежная вершина Чаухи — одна из самых высоких вершин
Кавказа. Местами лежит снег, холодно, а всего час-полтора
назад мы не знали, куда деваться от палящих лучей солнца.
На наше счастье навстречу нам попадается
хевсур с осликом и привязанным к седлу хорошеньким барашком.
Хевсур направляется с жертвенным барашком в село Чала к
“иконам” на праздник успения богородицы. Он останавливает
нас, чтобы по обычаю угостить аракой. Арака противна на
вкус и пахнет бурдюком, но, чтобы согреться, я делаю несколько
глотков из рога.
На обратном пути мы встретили того же хевсура.
Араки в бурдюке уже не было, от хорошенького барашка остались
только легкие и сердце, которые он вез домой.
По ту сторону перевала мы всюду встречаем
погибшие посевы, побитые морозом. Потом снова едем низом,
по берегу реки. Лошадь хевсура не поспевает за нами и то
и дело спотыкается. Раза два он перелетает через голову
своего коня. Но мой иноходец бесподобен, я не чувствую его
под собой.
... Квадратная башня. На скале развалины
старого замка и, словно прилепленное к горе, селение Лейбайскари.
Наше неожиданное появление вызывает переполох.
Хевсуры и хевсурки спешат к нам со всех сторон. Даже пастух
забыл свое стадо, сошел с горы и, опираясь на длинный посох,
во все глаза смотрит на нас. Хевсурки рассматривают меня
с неменьшим интересом, чем я их. Щупают материю моего костюма,
дивятся на высокие каблуки моих ботинок. Я захватила для
подарков всяких мелочей, в том числе мыла. Но оказывается,
хевсурки даже не знакомы с его употреблением. Больше всего
их прельщают блестящие пуговицы, а мужчин — спички и бумага.
Мы останавливаемся в доме хевсура, у которого
две жены. От первой не было детей, поэтому он взял вторую,
не прогоняя первую. Это принято у хевсуров. Старшая жена
с радушной улыбкой ставит перед нами деревянные чашки с
твердыми, как камень, лепешками и сыром. Все — и руки хевсурки,
никогда не видавшие мыла, и хлеб, и сыр — настолько не аппетитно
и грязно, что несмотря на голод, я едва могу проглотить
кусок, чтобы не обидеть хозяев.
В Лейбайскари когда-то был исполком, но
давно прекратил существование. Бывший председатель этого
исполкома немного говорит по-русски. От имени всего села
он выражает мне признательность за мой приезд ("с 1914
г. к нам никто не заглядывал"), просит выслушать его
и передать потом его слова в Тифлисе. Он говорит, что положение
хевсуров стало невыносимым. Они заперты в своих горах и
не могут привезти ни соли, ни муки. За пуд соли они охотно
дают 3—5 пудов масла, но нет охотников рисковать жизнью.
В начале августа выпал снег и уничтожил
все посевы, так что в этом году они даже не будут собирать.
Молочные припасы гибнут без соли, — одним словом, зимой
предстоит голодная смерть, если не будет помощи. Нет доктора,
нет лекарств. Все поголовно больны лихорадкой. Появилась
чахотка. Хевсуры согласны даже на переселение, лишь бы какое-нибудь
спасение.
— Передай, что мы признаем советскую власть
и просим нам помочь — защитить нас от кистов или дать нам
патронов, чтобы мы сами могли защищать себя (Вернувшись
в Тифлис, я исполнила поручение хевсуров. Грузинское правительство
направило в Хевсуретию муку, соль, мануфактуру и наладило
дальнейшую связь).
Из Лейбайскари я должна была выехать вдвоем
с Миха Кераули, но в последнюю минуту милиционеры решили,
что не оставят меня и поедут с нами.
Под вечер мы выехали из Лейбайскари.
Извилистое ущелье становится все уже и
теснее. В боковых ущельях видны неприступные старинные крепости
и развалины башен. Скалистые горы обросли мохом. Кое-где
из скалистой щели вылезает куст. На дне ущелья ревет бурная
Арагва. Тропа вьется по краю пропасти; мы с трудом переходим
с помощью связанных винтовок.
В горах быстро темнеет. Надвинулась темная,
темная ночь. Ни просвета, ни звездочки над головой. Только
по заглушенному шуму на дне ущелья я догадываюсь о глубине
пропасти под нами.
Лошадь идет сама, я давно бросила повод...
Миха Кераули — впереди со своей винтовкой;
весь внимание и настороженность.
Так, в полной темноте, по краю пропасти,
мы едем уже несколько часов. Устав от нервного напряжения
и длинной дороги, отчаявшись когда-нибудь добраться до Шатали,
я предлагаю Кераули дождаться рассвета под скалою. Но он
молчит, к чему-то чутко прислушиваясь, готовый каждую минуту
спустить курок. Вскоре он заставляет т. Сулаберидзе снять
белую папаху (хорошая мишень) и сам снимает башлык. До сих
пор я видела перед собою в темноте два движущихся белых
пятна, а тут они исчезли. Не знаю, как случилось, но мы
с Датико (он ехал последним) отстали. Помню, в одном месте,
на дне ущелья, тропа пропала, и мы попали в водоворот ледяной
Арагвы по брюхо лошади. Нас стало относить течением назад.
Датико кричал, звал Сулаберидзе и Кераули, но его крики
пропадали в реве Арагвы. Умные лошадки как-то сами выкарабкались
по камням, и мы снова стали подниматься вверх. Одежда намокла
и прилипала к телу, как ледяной компресс.
... Давившие, словно стены склепа, скалы
неожиданно расступились. Стало чуть посветлее, а впереди
— наконец-то — огни Шатили. Вот и наши спутники. Залаяли
собаки. И сейчас же, — должно быть шатильцы привыкли к ночным
тревогам и постоянным нападениям, — в разных местах зажглись
смоляные факелы, при красноватом свете которых я увидела
башни и стены Шатили, знакомого мне по выцветшим гравюрам
старых английских художников, и шатильцев с винтовками на
высокой стене из камней.
Нас окружили. Мою лошадь кто-то ведет под
уздцы.
Я не знаю, гостья я или пленница.
Большое наслаждение — снять тяжелые намокшие
башмаки и греться у очага. Глаза слезятся от едкого дыма,
но это пустяки. В подвешанном на цепи, над огнем, большом
котле вскипает молоко; хозяйка, молодая женщина, позвякивая
монистами (дзыви), засыпает в котел кукурузную муку. Мы
с аппетитом уничтожаем вкусную молочную, кукурузную кашу,
щедро политую топленым маслом. Хозяин — шатилец, бывший
солдат русской армии, немного говорящий по-русски, дает
нам насытиться, потом между нами происходит такой разговор:
— Откуда ты приехала?
— Сейчас из Тифлиса, а сама из Москвы.
— Сашу Гегечкори знаешь?
— Знаю. Наркомвнудел Грузии.
— Ну, опиши, каков он. Описываю.
— Да вот смотри, — прибавляю, — мандат
подписан им.
Допрос окончен с благоприятным для меня
результатом. Шатилец становится любезнее и разговорчивее.
— Ты не обижайся на меня. Друг Саши — наш
друг. Сашу мы знаем, он у нас ночевал, и я его провожал,
на спине нес, когда он, раненый, после операции, пробирался
с Северного Кавказа через Хевсуретию. Он у нас скрывался
от меньшевиков. А нового человека мы боимся, провокации
боимся. Это хорошо, что ты к нам приехала. У нас с 14-го
года никто не был, газет мы не видим, сами никуда из своих
гор не выходим. Завтра созову стариков — сход, ты нам все
расскажешь, что делается на свете, а мы тебе — о своих делах.
Проснувшись на следующее утро, я прежде
всего с интересом оглядела окрестность. При дневном свете
стены и башни Шатили были не менее величественны, чем ночью,
при свете факелов. Над Шатили поднимаются горы главного
Кавказского хребта, убеленные сединой снегов. Во все стороны
лучами расходятся ущелья, с серебристыми, ужом извивающимися,
горными речками. В центре села — часовня.
— Старики собрались и ждут тебя. Я сижу
на камне, а передо мною человек десять сребробородых стариков.
На их ветхой, изношенной перанчи (рубахе) чуть заметны следы
бисерных крестов, старинной вышивки, которая могла бы стать
украшением любого музея. Вокруг нас кольцом сомкнулись шатильцы.
Некоторые в полном боевом рыцарском облачении. Жалею, что
со мною нет кинооператора.
Действительно, шатильцы знают о том, что
делается на свете не больше, чем о луне. Самый старший из
стариков задает мне такой вопрос:
— Кто теперь в России царь? Внимательно
выслушав меня и подумав, он задает мне другой вопрос:
— Разве у советского правительства нет
врагов, что нас не призывают? Или советские вожди не знают,
какие мы воины?
— Ты напиши в своих газетах и расскажи
в Тифлисе, что мы тебе скажем. Мы живем в своих горах, как
арестанты. Даже ночью не выпускаем винтовки. Наши женщины
выплакали свои глаза. Мы ждем, чтобы правительство дало
нам порядок, а не то уйдем на другую землю.
Шатильцы подтвердили все то, что я слышала
уже от лейбайскарцев: дороги закрыты, мороз побил пшеницу,
нет ни муки, ни соли, зимой—голодная смерть.
Все население Шатили вышло нас проводить.
Когда я уже сидела на лошади, ко мне подошел статный шатилец
и задал мне несколько довольно странных вопросов:
— Зачем ты к нам приезжала? Зачем спрашивала,
сколько у нас земли? Англичане и французы, которые раньше
приезжали к нам и пишут книги, не интересовались этим. Твое
правительство хочет заставить нас платить налоги?
— Ты знаешь, кто это был, — сказал мне,
Датико, когда мы от'ехали, — самый главный их бандит Ликокели.
Шатильские старики поручились, что со мною
и моими спутниками ничего не случится в их горах. Слово
кавказцев верно...
В одном месте из кустов кизила, по ту сторону
реки, вдруг показалось трое всадников — хевсуры с винтовками
— и крикнули нам, чтобы мы остановились.
— Бандиты, — шепнул мне Датико. — По ту
сторону реки никто, кроме бандитов, не ездит.
Миха Кераули спустился к ним, о чем-то
поговорил, и мы поехали дальше. Миха Кераули так и не сказал
нам, кто были эти всадники и зачем они нас остановили.
Вечером, когда уже стемнело, мы под'ехали
к сел. Чалай-Сопели. Возле “икон” собрался народ со всей
окрестности для жертвоприношения. Нас остановили. Не совсем
твердо стоявший на ногах хевсур поднес мне рог с черным
пивом “люди”.
— Выпей, сестра, не обидь нас.
Датико и Сулаберидзе пьют из своих войлочных
панам, которые в необходимых случаях заменяют им ковш.
Женщинам присутствовать при жертвоприношении
не полагается, но меня, как иностранку, приглашают в часовню.
Часовня из камней, без окон, вдоль стен лавки, посреди очаг,
в углу стол, уставленный всевозможными серебряными сосудами:
сливочник, сахарница, кофейник, бокал и т. д. К краю сосудов
прилеплены зажженные свечи. Напоминают елку. Тут же лежат
лепешки на масле с начинкой из поджаренной тиуки. Хевис-бери
(монах ущелья), встав лицом к востоку и простирая руки над
зажженными свечами, говорит какую-то молитву, упоминая имена
царей Вехтанга, Ираклия, св. Георгия. Хевсуры слушают молча,
стоя друг перед другом и в известных местах молитвы разом
поворачиваются к востоку и крестятся. Потом Хевис-бери раздает
присутствующим серебряные сосуды с “люди”, мне подают в
старинной работы серебряной сахарнице. Все смотрят на меня.
Я в большом смущении. Помню, что надо выпить, но что делать
со свечей? — Тушить или нет?
Тушу и делаю погрешность против хевсурского
этикета.
Остальные пьют, подпаливая себе носы огнем
свечи. Все усаживаются вокруг очага, обносят пивом, аракой,
лепешками, шашлыком из жертвенного барашка. Подходят новые
гости, церемония начинается сначала — так до утра. Все село
навеселе. Мои милиционеры тоже угостились через край. Все
это меня вовсе не радует. Ссылаясь на усталость, прошу проводить
на ночлег.
Ночь темнее, чем в арабской сказке. Впереди
идет проводник-хевсур, сильно подвыпивший, за ним едут,
едва держась в седле, Кераули и Датико, я — последняя. Днем
до села, казалось, рукой подать, а ночью путь кажется бесконечно
длинным. Спустились к реке, перешли брод, поднимаемся вверх.
Ни зги не видно. Под'ем крутой, недавно прошел дождь, лошади
скользят. На верху горы из дома вышла хевсурка с масляным
светильником. На миг осветились крутой склон, обрыв, плетень
и зеленый табак. Но хевсурка, должно быть испугавшись русской
речи, скрылась со своим светильником в дом; сразу стало
еще темнее. Наши лошади испуганно шарахнулись в сторону.
Хевсур, шедший впереди, упал, потянул за собою лошадь Датико,
на них наскочила лошадь Кераули. Образовалась каша из людей
и лошадей. Моя лошадь упала на колени, я ее удержала на
поводах. Она вскочила, но сейчас же села на задние ноги,
опять вскинулась со мной через какой-то плетень. Я успела
высвободить из стремян ноги и падая старалась упасть подальше
от того места, где слышался лошадиный храп, звон копыт,
ругань хевсуров и Датико. Лежу в грядах табака. Цела. Снизу
к нам бегут на помощь хевсуры, слышу отчаянный голос т.
Сулаберидзе:
— Где русис кали? Где русис кали? Осветив
место происшествия, мы извлекли из-под лошадей хевсура-проводника,
Миху и Датико. Все отделались одними ушибами.
Я проехала всю Хевсуретию до Шатали и вернулась
обратно благополучно. Хевсуры произвели на меня самое лучшее
впечатление. Своеобразно честный, мужественный и умный народ.
Несомненно талантливый. Как они говорят, какие художественные
образы!
Раньше хевсуры недоверчиво относились ко
всяким “вторжениям” в их горы и “просвещению”. Теперь они
сами призывают советское правительство.
Я счастлива, что могла напомнить об этом
забытом, но многообещающем народе.
Зинаида Рихтер. В солнечной Абхазии и Хевсуретии. (Из серии "Библиотека
пролетарского туриста"). "Физкультура и туризм", Москва-Ленинград, 1930 г.
Сканирование и обработка текста: Mike (Клуб
туристов "Московская застава"), 2003.
Здесь перепечатывается с сайта
http://www.skitalets.ru/books/abhazia_rihter/
Далее по теме читайте:
Абхазы -
(самоназвание апсуа) автохтонное население Кавказа.
Абхазия
(краткая историческая справка).
Исторические лица Абхазии (биографический справочник).
|
