|
|
Мусто Джихашвили
Кавказское сафари Сталина
(Воспоминания родственника Нестора
Лакобы)
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Мусто Джихашвили вскоре после
освобождения.
Шел 1954 год. И я вернулся. Мамы уже не было
в живых, она умерла от удара в 52 году, - на руках у
дочери, Назие. О смерти матери я догадался по
наме-кам из письма сестры, которое получил в
сибирской ссылке. Меня щадили. По-сле стольких
ударов судьбы. Но и сама судьба меня пощадила...
Мы с Назие жили в Батуми, где-то работали,
кое-как существовали. Я мечтал о трех вещах:
реабилитации, причем тотальной, ей богу только
всеобщей; о том, чтобы подвиг Сарие увековечили в
слове; и, наверное, в последнюю очередь об архиве.
Но так как без реабилитации невозможно было даже
думать о скром-ной газетной статье в память семьи
Лакоба, пришлось начать с поисков архи-ва.
Военный прокурор Батумского гарнизона
гвардии подполковник юстиции Ульянов чудом
выдал мне 28 февраля 1955 года письмо с таким
содержанием: «Гр-н Джих-оглы Мустафа Ахмедович
следует в Главную Военную Прокура-туру по вызову.
Прошу оказать ему содействие в розыске
документов, кото-рые крайне необходимы Главному
Военному Прокурору». Бумага была соста-влена
таким образом, чтобы не вызвать никаких
подозрений по месту обраще-ния. «Оказать
содействие в розыске документов» и все. Каких
именно– не уточ-нялось. Но они, эти документы,
были крайне необходимы «Главному Военному
Прокурору», что в СССР всегда имело магическое
действие.
В бывший дом Нестора Лакоба я пришел в
сопровождении офицеров воен-ной прокуратуры. С
чувством грусти поднялся по знакомой мраморной
лестни-це на второй этаж…и с тем же ощущением
через час спустился вниз. Ибо не об-наружил ни
тайника, ни архива. «Неужели нашли чекисты?!», -
думал я, пле-тясь под холодным мартовским дождем
в сторону приморского бульвара. Я брел без цели,
просто так, лишь бы куда-то идти. «Значит, все было
нап-расно, выходит, от них невозможно было ничего
скрыть!».
Но в доме проводили реконструкцию, его
переделали под общежитие для студентов
педагогического училища. Возможно, архив
«откопали» рабочие и сожгли, приняв за
макулатуру, за никчемные бумаги. А может быть, они
пере-дали документы в руки НКВД?!…
Мне удастся переехать в Сухуми и с
помощью школьного друга Николая Ке-мулария,
который занимал должность председателя
Горсовета, получить ор-дер на часть бывшего
особняка Лакоба. Я разыщу рабочих,
реконструировав-ших дом. Для проверки последнего
шанса. И бригадир расскажет, что они… нашли под
полом кухни какие-то свертки, сначала, конечно,
подумали, что это золото, знаменитое золото
Нестора Лакоба, но, обнаружив в пакетах только
бу-маги, отодвинули их на несколько метров в
сторону, и накрыли досками.
Все было так, как передал мне в разговоре
бригадир. Несколько часов спус-тя я стал
обладателем архива, который мы с Сарие столь
долго и упорно защи-щали от чекистов…
Я решил написать в Москву, в кремль, -
старым-новым руководителям стра-ны – Маленкову,*
Молотову, Ворошилову, Хрущеву:** «Считаю своим
долгом довести до Вашего сведения… В конце 1936
года в городе Тбилиси при весь-ма загадочных
обстоятельствах скончался Лакоба, хотя никогда
не жалова-лся на свое здоровье…». Естественно, я
приобщил рассказ о том, как Сарие срочно
отправилась в Москву, взяв с собой блокнот с
компроматом на Бе-рия. Что она была принята лишь
секретарем ЦК ВКП (б) Андреевым,*** од-нако, и там
ничего не добилась. Я не строил воздушных замков,
но тайно наде-ялся на Молотова, на его память о
гостеприимном Несторе.
Ответ пришел не из кремля, а из
прокуратуры. Но на этот раз меня не вызы-вали на
допрос к следователю, а сообщали о полной
реабилитации Сарие, Рау-фа и Лютфи. Вскоре и меня
восстановили в правах, и посмертно
реабилитиро-вали всех моих братьев.
Но как это нелепо звучит:
«реабилитировать посмертно». Будто мертвому и
впрямь что-то нужно было от этого чудовищного
государства. Словно госуда-рство обладало
властью и над покойниками. Ах, нет, я ошибся. Оно
обладало такой властью: не непосредственной, а
через желание живых публично опла-кать мертвых.
И мне пришлось подобрать эту кость,
брошенную нашим «дорогим государ-ством». И
хранить ее как божий дар…
Пятнадцать лет меня тоже не было в живых.
И теперь, когда я «немного» во-скрес и
почувствовал силы дать по физиономии вертухаю
(пока что без свиде-телей), я ощутил и вкус к жизни.
Ибо там, за колючей проволокой, вместе с ба-ландой
и барачной вонью, вырабатывается другой вкус – к
небытию, к смерти…
Наконец и наших мучителей призвали к
ответу. Я был свидетелем на тбилис-ском процессе.
Бывших наркомов внутренних дел Абхазии
Чичико Пачулия и Варлама Ка-кучая приговорили к
десяти годам исправительно-трудовых лагерей, но
они отсидели и того меньший срок. Да, черт с ними!
Ведь я никоим образом не мог повлиять ни на
приговор, ни на их дальнейшую судьбу. Все это уже
заранее было решено в высших сферах власти. В
моих силах было только рассказать правду о
трагедии нашей семьи.
Я грезил воскресить всех. Опустевший дом
Нестора не давал покоя ни днем, ни ночью. А что
может человек? Лишь воссоздать прошлое по
крупицам памя-ти, письмам и фотографиям. Лишь
отразить это прошлое в камне, на холсте, на
бумаге. Но эта задача вчерашнему зэку
представлялась сверхсложной. Как я мечтал
встретить настоящего мастера, если не сказать, -
большого художника. Ведь существовали еще
хорошие писатели. В тридцатые и сороковые годы
ед-ва ли не в каждой тюремной камере сидел
писатель, едва ли в каждом лаге-рном бараке был
свой ПЕН-клуб. Но за колючей проволокой не
записывали адресов. Да и мало кому сохранили
домашний адрес.
Я слышал, что где-то в Москве живет автор
эпохального романа «Жизнь и су-дьба» Василий
Гроссман.*Но как на него выйти? На самом деле я
преувеличи-вал трудности. После двадцатого
съезда многие писатели будут искать матери-алы
для книг о сталинских репрессиях. А участь Сарие
и ее юного сына Рау-фа на фоне борьбы мужчин за
близость к императорскому трону, змеиный об-лик
Лаврентия-отравителя и странная доверчивость
многоопытного Нестора, плюс экзотика имен и
традиций, - позволяли создать поистине
высокохудоже-ственное произведение.
Я поехал в Москву. Номер домашнего
телефона Гроссмана узнал у земляка – писателя
Фазиля Искандера.**Оказалось, что к Василию
Семеновичу можно было позвонить запросто. Я
отрекомендовался как шурин Нестора Лакоба, в
двух словах изложил свое предложение и пригласил
его к себе, в гостиницу «Москва». Гроссман пришел
не один, а с мужчиной примерно моего возраста.
«Семен Израилевич Липкин,***поэт и переводчик», -
представил он незнакомца, хотя и сам был мне едва
знаком.
Клянусь честью, я не предвидел такого
ошеломляющего эффекта. После моего неумелого и
крайне взволнованного рассказа, Василий
Гроссман воскликнет: «Да, поистине великой
женщиной была Ваша сестра!».
Гроссман все время реагировал на мое
сбивчивое повествование – кивком головы,
глазами, мимикой лица. А Семена Липкина словно и
не было в гости-ничном номере. Сидя в большом,
глубоком кресле отошедшей эпохи, он уста-вился в
окно, - точно впервые в жизни наблюдал панораму
сумеречной Манеж-ной, будто залитый светом
«Националь» гораздо больше говорил ему о семье
самого миниатюрного и глухого в мире
революционера…
На самом деле Липкин не только
внимательно слушал рассказ, но что-то себе
конспектировал, - ни пером на бумаге, а особой
записью поэта в отдел памяти мозга. И через год
Липкин ошеломит меня не журнальной статьей, -
хотя и очерк был бы великим достижением для
экс-зэка, - а поэмой…кавказ-ской былью «Нестор и
Сария».
Однако в тот вечер никто не дал мне
никаких гарантий. А разве мог я клян-чить:
«пожалуйста, напишите!». Да и стоило ли. Меня
поблагодарили за ужин, за хорошее грузинское
вино. За рассказ.
Но мне были необходимы гарантии. Здесь, в
Москве, жил и работал турецкий поэт и драматург
Назым Хикмет.**** Как бывший стамбульский лицеист,
я мог бы найти с ним общий язык.
Ведь я ничего не знал о намерениях
Липкина, а может быть, на первых порах, у него и не
было никаких намерений.
Адрес Назыма Хикмета помог раздобыть
все тот же Фазиль Искандер. Я на-писал
поэту-иммигранту уже из Сухуми, - сначала
бесконечно длинное посла-ние, потом, испугавшись,
что он не станет читать эту дребедень, сократил
пи-сьмо втрое.
«Уважаемый Назым Хикмет! Мне хочется
рассказать вам …о моей прекрас-ной сестре Сарие
Ахмедовне Лакоба, урожденной Джих-оглы /жене
известно-го Нестора Лакоба/…
В сентябре прошлого года, на тбилисском
процессе, генеральный проку-рор… Руденко,
сказал: «Этой женщине следует воздвигнуть
памятник!».
Я не смогу успокоиться до тех пор, пока
трагедия Сарие Ахмедовны не станет темой
вдохновения Большого Поэта.
Прошу сообщить мне, когда Вы сможете
принять меня и я, приурочив к этому свой отпуск,
приеду к Вам в Москву».
Почему-то я надеялся только на Нызыма
Хикмета. Сдавалось мне, что он не сможет
отказаться от столь соблазнительной темы.
Несмотря на коммунисти-ческие взгляды Хикмета, я
был ему братом по исламу. И соседом. Ожидая
ответа, я все время держал в памяти и эти
немаловажные факты.
Тем временем дел у меня было, хоть
отбавляй. Я замыслил вернуть дому
пе-рвоначальный вид, для чего, помимо ремонта,
хотел разыскать кое какие ве-щи, конфискованные
при аресте Сарие и Рауфа. Хотя долго отыскивать
не при-шлось, почти всю мебель перевез к себе наш
старый знакомый, бывший нарком внутренних дел
Абхазии Чичико Пачулия. По сути, это был уже
второй или третий этап экспроприации. Шустрый
Пачулия успел стащить у нас и спальный, и
столовый гарнитуры, и прекрасный старинный
буфет, и трюмо слоновой кос-ти, подаренное Серго
Орджоникидзе, и несколько картин, и презент Яна
Рудзу-така*– английское охотничье ружье с
инкрустацией и гравировкой. А Гагуа, тому самому
Гагуа, который нещадно бил меня мокрой веревкой в
кабинете наркома Какучая, достался рояль
знаменитой фирмы «Беккер» да черный ко-жаный
диван. И только собрание сочинений Ленина и
Плеханова чекисты, за ненадобностью, передали в
библиотеку НКВД.
Но я переоценил свои возможности:
тягаться с семьями сотрудников НКВД-ГБ, даже если
это были жены и дети бывших, оказалось не в моих
силах. Еди-нственной удачей стал бронзовый
«Мальчик из Геркуланума»,** на которого, как ни
странно, при разворовывании вещей никто не
обратил внимания. Он сто-ял на постаменте в одной
из комнат, точно ждал своих бывших хозяев. А
кое-какую мелочь мне удалось вывезти в Батуми еще
в тридцать седьмом. Вот и все, что имелось в
наличии.
Пока я пытался переоборудовать
квартиру, пришел ответ из Москвы, от На-зыма
Хикмета. Я временно поселился у невестки, адрес
которой указал в письме турецкому поэту. И вот я
прихожу с работы на перерыв, а Надиме (моя
невес-тка), встречает меня в дверях и загадочно
улыбается. А руки прячет за спи-ной. Я сразу понял,
что у нее какое-то сообщение, и спросил: «Может
быть, ме-ня назначили министром внутренних дел
или начальником КГБ?».
«Неблагодарный ты человек, - почти, что
пропела Надиме, - мечтал получить письмо, а теперь
болтаешь о какой-то работе!».
«Письмо…?».
Я выхватил у нее из рук конверт и побежал
во двор, к свету. И крикнул невес-тке: «Глупая ты, я
ведь пошутил насчет работы, кто меня,
троцкиста-уклониста, назначит министром!?».
«Уважаемый тов. Джих-оглы Мустафа
Ахмедович! Извините меня, что так по-здно отвечаю.
Тяжело болел. До десятого октября – я буду в
Москве. Но всётаки перед Вашим приездом, хорошо
было бы, если бы Вы предварительно позвони-ли…
Мне тоже…интересна героическая и
печальная судьба и подвиг Вашей сест-ры.
С тов. Приветом Ваш Назым Хикмет».
Триста лет не говорил я ни с кем
по-турецки. А когда-то меня хвалили за пре-красное
стамбульское произношение. Но у Назыма Хихмета,
на его подмосков-ной даче, мне представилась
такая возможность. Нет, я не забыл турецкого
язы-ка, а как странно, не правда ли, что человек
держит в памяти вещи, которые мо-гут уже не
понадобиться!
Хозяин принял меня так, словно мы были
однокашниками, будто когда-то по-клялись
встретиться и говорить, говорить, говорить.
Пришли гости – поэты, журналисты. Я уже не помню
их имен, да и тогда вряд ли запомнил, ибо был
поглощен рассказом о сестре, племяннике, братьях.
Незаметно подкралась ночь, я собрался ехать в
Москву, в гостиницу. Но Назым Хикмет уже
распорядился постелить мне на диване, в соседней
комнате. В столь поздний час, объяснил он, далеко
не безопасно путешествовать в пригородных
поездах. Он не знал, что мне доводилось
«путешествовать» и в самые мрачные времена, в
период так на-зываемой «сучьей войны».* Однако я
принял его приглашение. В память о на-шей встрече
Хикмет подарил мне книгу стихов, изданную в
Болгарии, и пьесу «А был ли Иван Иванович?».
Но поэму о Несторе и Сарие написал не он,
а Семен Израилевич Липкин…
Я работал ученым секретарем в совете
министров Абхазии. В Советском союзе многие
служили где-то и как-то. Но мне было не привыкать.
Хотя, во время пер-вого срока, меня, как инженера,
специально перевели из лагеря под Горьким -на
Урал, в Нижний Тагил, где строился
металлургический комбинат. Я уцелел в самые
тяжелые, голодные годы благодаря своей
специальности. Стране нужно было много чугуна и
железа, вольнонаемным требовалась зарплата и
жилье, к тому же не каждый поехал бы в Сибирь, на
Урал, на Колыму. А таких как я, заключенных, можно
было заставить работать прикладом, за порцию
баланды.
Наконец я устроился по специальности –
старшим прорабом объединенной ст-роительной
группы при министерстве торговли Абхазии.
Обзавелся семьей. В общем, понемногу возрождался.
Мне предлагали должность начальника
участка, - не за красивые глаза. Ведь я уже не был
изгоем, а единственным из уцелевших членов семьи
Лакоба, братом Сарие. Нестора не просто
реабилитировали: его имя теперь произносили с
тре-петом, и те, кто еще десять лет назад боялся со
мной поздороваться, специально переходили улицу
для приветствия. О Несторе вышло несколько книг,
в ботани-ческом саду, в том месте, где стоял склеп
с его гробом, воздвигли памятник. В честь Лакоба
назвали одну из центральных сухумских улиц.
Да, мне предлагали повышение. Но для
этого я должен был пойти на ком-промисс: вступить
в компартию. Сегодня мои слова могут показаться
смеш-ными, если не сказать, лживыми, но я наотрез
отказывался. Через несколько лет я и так стану
начальником участка объединенной строительной
группы, чего же еще нужно было хотеть? Из тюрем и
лагерей политзаключенный выносит единственный
положительный опыт. Опыт, который рождает
стойкое неприя-тие насилия, а значит и
коммунизма. Только в этом случае, и ни в каком
другом, можно сказать и себе, и другим: я сидел не
напрасно. Чтобы стать коммунистом, надо принести
кого-то в жертву, чтобы стать антикоммунистом,
нужно самому сделаться жертвой. Печальная, но
справедливая сентенция.
Советские коммунисты…разве не были они
каннибалами? Как же мне иначе назвать существ,
поедающих себе подобных? Царская семья или
философ Флоренский,* тысячи, десятки тысяч
уничтоженных старых интеллигентов – это, хотя
бы, идейные враги большевиков. Но секретарь
абхазского обкома партии В.Ладария был для них
своим человеком. Из его смерти они сотворят миф о
безусловной и бесконечной любви к партии и
Сталину. Когда Ладария, по приговору тройки,
поставили к стенке, он, дрожа от страха,
воскликнул: «Да здравствует компартия, великий
Сталин и его верный соратник Лаврен-тий Бер…».
Конечно, Ладария пытался спасти жизнь, и только.
Он надеялся, хотел верить, что исполнители
приговора не смогут выстрелить в человека,
про-износящего эти священные слова. Но
коммунисты сделали из него жертву,
оп-равдывающую собственную смерть перед лицом
непогрешимости партии…
1983 г. Мусто Джихашвили у памятника
Нестору Лакобе.
Вернуться к оглавлению
Мусто Джихашвили. Кавказское сафари Сталина. Батуми - Москва. 2003.
Далее читайте:
Лакоба Нестор
Владимирович (1893-1936), председатель совнаркома Абхазской
ССР.
Исторические лица Абхазии (биографический справочник).
Абхазия
(краткая историческая справка).
Абхазы (самоназвание апсуа) автохтонное население Кавказа.
|
