Молот против ведьм.

Моя сестра не сдавалась. А пытали ее самым изуверским способом. Берия лично принимал активнейшее участие в «процессе дознания»…

Как-то Нестор нашел в домашней библиотеке Лаврентия «странную книгу». И удивлялся, для чего она ему. Этой необычной книгой был перевод А. Брюсова пособия для инквизиционных судов по ведовским процессам, под названием «Молот ведьм» (Malleus maleficarum). Нестора трудно было назвать наивным человеком, но в данном случае он недооценил Лаврентия: «великий инквизитор» учился не только у чекистов. Он черпал знания и у коллег в далеком средневековье.

Рассказывали, что Сарие посадили в подвал, наполненный водой, и пустили туда змею. Даже если этот эпизод (а змей Сарие действительно боялась больше всего на свете) является плодом фантазии несчастных, доведенных до умопомрачения заключенных, если история в стиле Оруэлла не имела места в 37-38 г. г, Берия и садистка Подольская все же использовали едва ли не все доступные методы из арсенала истязателей.

После безрезультатных пыток, - Сарие не сказала ничего, - разве что крики смогли выудить у этой стойкой женщины, Берия решился на беспрецедентный поступок. На очную ставку Сарие с сыном. Очная ставка шестнадцатилетнего изувеченного юноши с измученной матерью, - прекрасный шанс, по мнению Берия, выбить у нее признание. Но много ли в человеческой истории примеров подобного злодейства? Видимо Лаврентий в бессильной злобе решил утешить себя чудовищным поступком…

Ей разрешили обнять Рауфа. Наверное, сценарий предусматривал такое действие. Необходимо было довести мать до отчаяния. Дрожащей рукой Сарие погладила сына по израненной голове, но, вдруг твердым голосом сказала:

«Как ты вырос, мой мальчик!»

«Но ты ни разу не взглянула на меня?», - удивился Рауф.

Ее веки так сильно распухли, что она, как ни старалась, не могла открыть глаз. А может быть… она уже ничего не видела…

«Что сказать тебе, мой мальчик?! Готовая уйти из жизни, я не в силах…оставить в душе облик того существа, которое любила больше…».

Но Берия не дал ей договорить. Он уже ревел, он уже командовал приспешникам: «Бейте этого выродка, топчите его ногами! Она не может видеть, зато хорошо услышит! Теперь-то она сама назовет проклятого Нестора «врагом народа». И обо всем, как миленькая, расскажет…».

«Спаси меня, мама, - молил Рауф, - когда эти звери накинулись на него и стали избивать ногами. «Я больше не вынесу…».

Что может быть для матери нестерпимее, чем видеть, как сын страдает из-за нее. Но Сарие прекрасно понимала, что этих выродков унять невозможно.

Из больных глаз ручьем текли слезы, но в тот момент, когда Берия решил, что сумел-таки «расколоть контрреволюционную гидру», Сарие произнесла из ряда вон выходящие слова: «Терпи сын мой, ради отца терпи!».

Задолго до выхода знаменитой статьи А. Солженицина, Сарие своей стойкостью показала, что были в те страшные годы люди, которые сумели «жить не по лжи»…

Зимой 1940 года я некоторое время содержался в пересыльной тюрьме г. Тбилиси, переполненной такими же, как и я «врагами народа». Все ожидали этапа. Моим соседом по нарам оказался родной брат бывшего секретаря ЦК КП (б) Грузии Кахиани, который рассказал мне еще об одной очной ста-вке, предпринятой Берия, - на сей раз с братом Сарие (и, естественно, моим братом) Лютфи.

Перед тем как устроить очную ставку, Лютфи внушили, как он должен себя вести, с тем, чтобы Сарие, наконец, развязала язык. В случае «благополучного исхода» ему гарантировали не только жизнь, но и полную неприкосновенность. Что-что, а на обещания эти изверги никогда не скупились…

Если бы читатель имел возможность прочесть слова, нацарапанные на стенах бывшей внутренней тюрьмы НКВД г. Батуми, он бы понял, что и здесь, и в Тбилисской тюрьме внутренних дел, и в любом другом подобном заведении на огромной территории СССР «физическая неприкосновенность» ценилась выше жизни. «Он вернулся в камеру без глаз», «После двухчасового допроса он мо-чился кровью», «Он умолял нас перегрызть ему вены, потому что сам сде-лать этого не мог – у него не осталось ни зубов, ни ногтей»…

Лютфи не сразу узнал в этой старухе среднюю сестру. Что осталось от былой ее красоты? Ни следа, ни намека. Она же узнала его лишь по голосу…Он был потрясен до глубины души, но все-таки сумел подавить в себе вопль, хотя слез удержать не смог. Ему не помешали подойти близко к сестре, встать на колени, обнять ее.

Сарие, воспользовавшись моментом, призналась ему на ухо, что по ее вине страдает вся родня - пять братьев, младшая сестра, дяди, невестки. Все арестованы, всех ожидает либо смерть, либо долгая тюрьма. И повинилась Лютфи, что не выйди она наперекор братьям за Нестора Лакоба, ничего такого с ними не произошло бы. Если бы она была хорошей сестрой, то пожертвовала бы своей любовью ради родных…

Но именно любовь к мужу, беззаветная любовь и преданность, поставили Сарие на недосягаемую высоту....

Лютфи… не держит на нее зла. Он говорит, что неприязнь к Нестору, отрицательное отношение к их браку у братьев быстро прошли (то-то, ведь мы были родственниками Председателя СНК и ЦИК Абхазии, в гости к которому приезжал сам Сталин).

«Мы тоже во многом виноваты», - вздохнув, произнес он.

«В чем», - насторожилась Сарие, - надеясь услышать хотя бы одно слово, способное уменьшить ее вину перед родными.

«Не становись слишком близко к огню, – сгоришь, не становись далеко, – замерзнешь, выбирай середину, – нагреешься!»… «Вы стояли слишком близко к трону, - вот и сгорели, а я замерз, потому что был слишком далеко» (Лютфи, хоть и был родным братом Сарие, никогда не переступал порог ее дома).

«Да, но ведь Хакки*… как раз он был не очень близко, не очень далеко, тем не менее, пострадал!»

«Всем известно, что Хакки - старый член партии и в годы подполья активно помогал Нестору».

Но в этот момент, вероятно, раздался сухой кашель следователя. Он прозвучал сигналом к обговоренному наступлению. Им и так слишком многое позволили сказать.

«Ты могла бы несколько облегчить участь…хотя бы Рауфчика», - неожиданно поменял тему разговора мой несчастный, загнанный в тупик брат.

« Каким образом?»

«Тебе следует пожертвовать именем Нестора! Уже давно все его родственники, друзья, наконец, вся Абхазия отказались от него…».

…Неужели ей одной дано было понять, что даже если бы она отказалась от Нестора, предала бы его имя ради жизни братьев, их ни в коем случае не пощадили бы. И эта уверенность вселила в сердце необычайную силу сопротивления злу и умение молча переносить страдания. Ведь недаром говорят: отнять надежду у порока, значит дать оружие добродетели!…

«Сарие, сестра моя!», - взмолился несчастный Лютфи. Он уже потерял равновесие, он открыл все свои карты.

И вдруг холодный как лед голос Сарие пронзил его сердце: «Прочь! Ты не Лютфи! Он был слишком честным для такой грязной роли!»…

Решением тройки НКВД Грузинской ССР, Лютфи был расстрелян 14 июня

1938 года…

К концу 37-го все братья были арестованы. Только я оставался на свободе. Но решил покинуть Сухуми и переехать к маме. Кстати, она была насильственно переселена из собственного дома в маленький старый сарай. А наш родовой дом заняли какие-то люди, черт знает, откуда приехавшие в город и смотрев-шие на меня и маму с презрением.

Наши мучения на призрачной свободе усугублялись тем, что родственники, за исключением двоюродных сестер, живших по соседству, остерегались нас, знакомые – раззнакомились, а чиновники, как только узнавали из анкет об истории семьи, в лучшем случае показывали на дверь.

Тот, кто сказал, что страх приносит мудрость, либо никакого представления не имел о страхе, либо не ведал, что такое мудрость. Я имею полное право так говорить, потому что за время жизни в сарае пережил такие мучения от пос-тоянного ожидания ареста, однако не только не прибавилось во мне мудрости, а напротив, я перестал нормально мыслить. И клянусь Аллахом, что впервые свободно вздохнул только тогда, когда очутился в душной камере внутренней тюрьмы НКВД. Но до этого…

Каждый посторонний вызывал во мне чувство тревоги. И я задними дворами убегал к двоюродным сестрам, - единственным родственницам, которые предоставляли убежище. Но однажды я не успел. Мама готовила любимое блюдо, мне удалось достать немного вина, и я отвлекся. Или устал. Устал ждать, бояться.

Они пришли незаметно. Как дикие кошки пробрались к двери и постучали. О том, чтобы не открыть, не могло быть и речи. Кто-нибудь из соседей мог настучать, что я дома, то есть в сарае. Обязательно бы настучал. Они бы сломали дверь, напугали мать, и кроме побоев и сердечного удара у матери, ничего из этого не вышло бы.

Одного из чекистов, Отари Пхакадзе, я запомню навсегда: в 54-ом, когда я окончательно вернусь домой (а был еще и второй срок), этот негодяй предложит мне стать сексотом.* «Он меня посадил, но прошли годы, все изменилось, мы можем стать друзьями!». Пятнадцать лет тюрем, лагерей и ссылок, в принципе, дают человеку единственное преимущество. Они позволяют посылать к чертовой матери сволочей, подобных Пхакадзе.

Я уже сказал, что был и второй срок. В 1947 году мне удалось вернуться домой, - с «волчьим билетом», без права на жительство. Кое-как устроился на работу - в г. Кутаиси. И все-таки на меня донесли. Но мир не без добрых лю-дей: вовремя предупредили. И я буквально сбежал в Батуми. Жил, как говорится, ниже травы, тише воды.

А подставил меня родственник. Этого человека уже давно нет в живых, оттого и не хочется называть его имени. Был жаркий, летний день, страшно мучила жажда и я решил сходить за лимонадом в лавочку Александрэ. Внезапно, как снег на голову, свалился этот родственник. Мама сказала, что он не был у нас целую вечность. Его удивило, что я иду за холодным лимонадом, будто мы встретились зимой; он нес вздор, в общем, плохо справлялся с ролью, видимо был еще неопытным стукачом. Но задержать меня сумел. И вдруг пришли они. Чекисты ходили тогда парами, как в классических фильмах о тайной полиции, но по случаю лета – без плащей. И странно, что один из них всегда говорил с армянским акцентом…

На следующий день после первого ареста, то есть 15 июля 1939 года, я был отправлен в Сухуми, где разыгралась трагедия семьи Лакоба.

Меня посадили вместе с крестьянином по фамилии Агрба. От него я получил первые сведения о том, что творилось в Абхазии. Причиной же его ареста было элементарное гостеприимство. Он приютил на ночь односельчанина, которого несправедливо объявили абреком.** Однажды ночью Агрба вызвали на допрос. А привели, то есть приволокли, лишь под утро; избитого до полусмерти. И бросили, как ненужную вещь. «Меня колотили шомполами», - задыхаясь, признался он. Я никогда не забуду слов этого крестьянина: «Ты человек образованный, тебя они не посмеют тронуть»…

Однако через десять дней настала моя очередь…

В большом кабинете наркома внутренних дел Абхазии Варлама Какучая на-ходились еще двое: начальник следственного отдела Калинин и заместитель наркома Гагуа. Этот Какучая начинал свою грязную карьеру в Зугдиди, где прославился «фирменными» пытками. Он, в частности, заставлял арестованных несколько часов кряду стоять на холоде, надев им на шеи покрышки от грузовых автомобилей. Подражая своему учителю Лаврентию Берия, он держал на роскошно обставленной квартире молоденьких домработниц. Потом Какучая перевели во Владикавказ. Первое время, пользуясь своим одиночеством, буду-щий нарком ВД Абхазии каждый вечер устраивал у себя на квартире оргии. Но когда в столицу северной Осетии переехала семья Варлама, ему пришлось несколько охладить донжуанский пыл. Тогда Какучая переводит из камеры предварительного заключения во внутреннюю тюрьму НКВД девицу по фамилии Кюрс, которая подозревается в убийстве родной тети. Труп тети по приказу Какучая тайно предают земле, а Варлам целый месяц наслаждается с арестанткой у себя в кабинете. Но вести о «тюремном романе» просачиваются и сквозь толстые стены НКВД. И Какучая ничего не остается, как избавиться от любовницы. Он быстро сфабриковал ей политическую статью, и Кюрс расстреляли в подвале владикавказской каталажки.

Уже после двадцатого съезда партии, на тбилисском судебном процессе Варлам Какучая будет осужден на десять лет лагерей.

Калинин дослужится до чина генерала и должности начальника следственного отдела НКВД Грузии, уйдет в отставку, пожелает уехать на родину, в Россию, но отдаст дьяволу душу на платформе Тбилисского железнодорожного вокзала.

Гагуа будет уличен в 1948 году в мошенничестве и покончит жизнь самоубийством прямо на партсобрании.

Но пока верзила Калинин стоит в кабинете наркома и смотрит на меня с усмешкой. А Гагуа, - высокий брюнет с орлиным взглядом, - держит в руке толстую веревку, опуская ее в ведро с водой.

Допрос вел один Какучая, не вставая с кресла и ничего не записывая.

«Предварительное расследование», если конечно то, что делалось в этом вертепе, можно было так назвать, шло вокруг моей «контрреволюционной деятельности». Мне клеили обвинение со следующей формулировкой:

«Борис Тидо, арестованный в 1939 году за антисоветские разговоры, показал, что студенты Абхазской группы Новочеркасского Индустриального института:

1.Джих-оглы М.А.

2. Миканба З.М.

3. Амичба Е.Ш.

4. Гицба Т.Х.

5. Меладзе Н.Т.

6.Чаланзе Л.К.

7. Торосян Б.А.

входили в контрреволюционную организацию троцкистского направления, корни которой тянулись из ЦИКа* Абхазской АССР…».

Сам Какучая как старый, опытный работник органов не мог верить в этот вздор, но он выполнял задание… Потрясая воздух толстой папкой, нарком кричал: «Вот признания твоих сообщников!».

Я решил не сдаваться. И все отрицал. Тогда Варлам Какучая приказал своим подчиненным бить меня. Я был молод и тощ, Калинину ничего не стоило скрутить меня в бараний рог...

Я два раза терял сознание. Кажется, меня приводили в чувство традиционным для камеры пыток методом – холодной водой. Какучая настаивал, чтобы я сознался и в распространении слухов о том, что Нестора отравил Берия. Требовал указать, где находится архив. «Тебе известно, куда эта тварь запрятала бумаги Лакоба!?». Под «тварью» он подразумевал мою несчастную сестру.

«Может быть, ты откажешься, что несколько лет жил в Турции», - ухмыляясь, спросил нарком.

«Жил. Но ведь мне тогда едва минуло десять лет!»…

Наступил рассвет, и они решили, что на первый раз с меня хватит. «Уведите его, - сказал Какучая, - но завтра этого мерзавца будете бить шомполами».

Я еле стоял на ногах. Но куда хуже было думать о завтрашнем дне. Я плакал как ребенок, ибо боялся шомполов, и опасался, что не выдержу избиений и оговорю своих товарищей. Я хотел смерти: спокойной, без истязаний и пыток...

Но пытки стали такой же потребностью чекистов, как хороший обед, вино и женщины. Бывший директор сухумской русской средней школы №10 К.Дзидзариа, рассказал мне в тбилисской пересыльной тюрьме, что его длительное время держали в «каменном гробу», площадью в 2 кв. м и высотой в 1,5 метра. Этот «саркофаг» соорудили из рваного камня, здесь не было ни стока, ни отдушин. С потолка все время капала на голову зловонная жидкость, в туалет не водили, но при этом кормили по арестантским меркам довольно прилично. Легко было представить себе санитарное состояние в этом «камен-ном гробу».

В чем его требовали признаться, Дзидзария не рассказал. Не сообщил он и о том, «дожали» его в НКВД или нет. Но разве я посмел бы спросить об этом у человека, которого бериевские изверги довели до отчаяния.

А бывший главный бухгалтер совнаркома Абхазии Джамал Мехтербашев поведал мне о судьбе абхазского наркома просвещения З.Зантариа, с которым тот некоторое время содержался в одной камере. Как-то, Зантариа отвели на допрос. Он отказался дать требуемые показания, и в отместку за это нарком ВД Абхазии Чичико Пачулия размахнулся и со всей силой ударил наркома просвещения по мягкому месту. Зантариа, скорчившись от боли, упал на колени. И со стоном сообщил: «А ведь у меня геморрой!». Наивный экснарком думал таким образом вызвать сочувствие у сотрудников НКВД. Но его жалобу Пачулия и работники следственного отдела восприняли как хороший анекдот. И едва не упали со смеху. Затем нарком ВД что-то шепнул на ухо одному из своих подчиненных, тот покинул помещение, но через десять-пятнадцать минут вернулся. Пока он отсутствовал, Пачулия успокаивал Зантариа. Мол, не беспокойся и не двигайся, сейчас мы облегчим твои страдания. Сотрудник НКВД вернулся не с пустыми руками. Он принес поллитровую бутылку. Но как только чекист подошел к Зантариа, на бедного экснаркома, как по команде, напало несколько других сотрудников ВД. Они схватили его, раздели и распластали на полу, а Пачулия с размаху воткнул ему в зад горлышко бутылки, полной кипятку…

Но о столь богатом воображении чекистов я не мог и догадываться, когда ле-жал на нарах и ждал очередного допроса. Однако на следующий день Какучая меня не вызывал. Зато велел перевести в другую камеру.

Наверное, лучше было бы, если бы меня еще раз избили мокрой веревкой. Ибо

мне пришлось сорок один день провести в компании с безумцем. Это был брат того абрека, которого приютил Агрба. Молодой крестьянин, почти мой ровесник.

Его арестовали в родном селе, куда чекисты приехали по доносу поздней ночью, соблюдая все принципы конспирации. Они взяли в кольцо дом, где жили братья Ахиба* со своими женами и детьми, и по команде следователя во-рвались туда с оружием в руках. Старшего брата, «абрека», пристрелили на месте, завернули тело в большой кусок грязного брезента, а живого брата при-вязали веревкой к трупу. И этот страшный и нелепый груз был доставлен в автомашине прямо в НКВД г. Сухуми. Естественно, бедняга обезумел после такой поездки. Каждую ночь он выл как раненый зверь…

Затем меня снова перевели. На этот раз в одиночную камеру. Через какое-то время я услышал стук, - не произвольный стук, когда от нечего делать бьют кружкой об стену, а призыв «Внимание!» по тюремному алфавиту перестукивания, который я к тому времени неплохо выучил.** О, боже! Это был Рауф, мой племянник, сын Сарие и Нестора. Мы не виделись два года…

Кто-то из сокамерников Рауфа узнал меня в тюремном коридоре и сооб-щил, что я сижу в соседней «одиночке».

Его недавно привезли из Тбилиси. Именно он, Рауф, передал мне тогда по ал-фавитному перестукиванию все, что успел о той страшной очной ставке, кото-рую предпринял Берия, чтобы добиться от Сарие признания. Бедный мой пле-мянник предупредил меня, что если я случайно окажусь в одной камере с Кон-стантином Ина-Ипа,*** то должен «держать язык на замке». Ибо Константин Инал-Ипа – провокатор.

Инал-Ипа был одним из главных обвиняемых в процессе 1937 года над Абхазскими партийными и советскими руководителями. По приговору он под-лежал расстрелу, но его решили использовать как провокатора и обличителя, и сохранили на время жизнь.

В 1940 году его видели в Драндской тюрьме, а впоследствии и в других изо-ляторах НКВД, куда он направлялся для сбора информации. Этот Инал-ипа сыграл решающую роль в трагической судьбе Рауфа, Сарие и многих близких к нам людей, равно как и еще один провокатор, Кобахия, который неожиданно будет освобожден из мест лишения свободы, обласкан в Гудаутах, уст-роен на работу. Однако, вскоре, по прямому заданию Берия, НКВД инсценирует очередной арест Кобахия. По заранее собранным спискам, в составлении коих активное участие принимал Кобахия, начались аресты. Было схвачено 42 человека, - все, представители творческой и технической интеллиген-ции. Их расстреляют, но смертной казни не избежит и провокатор Кобахия, который к тому времени будет не нужен НКВД.

Не меньшую роль в массовых репрессиях в Абхазии исполнит и тогдашний председатель СНК автономной республики Делба. Тот самый Делба, который дойдет до последней степени низкопоклонства и назовет сына – Лавбером **** (Лаврентий Берия).

Перед моим арестом в 1939 году наш сарай посетила незнакомая женщина средних лет. В тот момент, когда она вошла к нам, меня не было дома, и, вернувшись, я сначала подумал, что пришли за мной. Незнакомка оказалась человеком опытным и наблюдательным, она успокоила меня, ибо поняла, что я волнуюсь. Она мол, явилась с самыми лучшими намерениями. Под большим секретом гостья рассказала, что несколько дней назад ее освободили из внутренней тюрьмы НКВД Грузии, где она долгое время содержалась вместе с Сарие, что ей с большим трудом удалось, притупив бдительность тюремной стражи, пронести на волю кое-какое рукоделие и записку Сарие Ахмедовны. Она клялась, что приехала из Тбилиси специально для того, чтобы выполнить поручение Сарие.

В доказательство всего сказанного она передала нам несколько платков, на которых были вышиты слова: «сыну Рауфу», «Дорогой маме», «брату Мусто». Я начал читать записку, и сразу же узнал почерк сестры. Помню, что она писала: « Берегите маму и Рауфа!». Мама и я рыдали. Незнакомка уверяла нас в том, что Сарие неизвестно об аресте Рауфа, что она чувствует себя превосходно и очень скоро ее должны освободить. Мы радовались как дети, потому что нашей наивности не было предела.

И только перестукиваясь с Рауфом, я понял, что эта женщина была провокаторшей, ведь Сарие прекрасно знала, где находится ее сын, ибо в 1938 году у нее на глазах его зверски избили следователи НКВД. Что касается записки и почерка, в котором я узнал руку сестры… Она могла написать нам с единственной целью успокоить, вселить надежду. Имело ли смысл говорить правду, вносить в наши смятенные души куда больше тревоги. И они, - в первую очередь палачи, а затем уже и провокаторы, - воспользовались этими чувствами. Чувствами привязанности и любви к родным.

После освобождения, мне удастся с максимальной точностью проследить судьбу старшей сестры. Она умерла 16 мая 1939 года в Тбилисской тюрем-ной больнице. От побоев и пыток. За два месяца до моего ареста, за три дня до приезда в Батуми той таинственной незнакомки…

Сарие Джихашвили, Л.Берия, Светлана Сталина и капитан парохода.