Раздел III.

К 1940-м годам путь к грузинскому всевластию в Абхазии был расчищен. Пройдясь кровавыми репрессиями 1937 года, добрав новую смертную жатву в 41-м, готовя очередные процессы и казни, тбилисские ставленники предполагали близкое и окончательное решение абхазской «проблемы». Однако даже в период тотального господства над Абхазией они не были уверены в незыблемости и несокрушимости своей власти. Последняя могла удержаться, как, впрочем, и во всей сталинской стране, лишь на карательной мощи органов ВД/ГБ и на всеохватном и всеобъемном контроле за всеми сферами социальной жизни, но прежде всего за людьми с их неистребимым вредительским обыкновением иметь суждения, отличные от смысла и духа мероприятий, проводимых партией и правительством.

Власть должна была знать все - о чем люди говорят, о чем думают, какие темы для разговоров возникают при встречах друзей, знакомых, сослуживцев, какие высказываются при этом мысли, оценки и суждения. И как выясняется, животный страх, проникший, казалось бы, во все поры советского общества, запечатывавший уста, приучивший лгать и отучивший думать - он был не беспредельным. Часто, презревая опасность, люди выходили за рамки дозволенного, хоть в малой степени обретая возможность стать свободными, сказать то, о чем думалось, что тревожило и волновало. Естественно, эти речи были и «за десять шагов не слышны», тем не менее даже о «полразговорцах» были хорошо осведомлены в НКГБ Абхазии. Широко разветвленная сеть сексотов поставляла обильный и богатый материал, который сотнями документов откладывался в архивах сухумской и тбилисской госбезопасности.

Нижеследующие документы из этого ряда. Как вид

но, информация сексотов не лежала без движения. Сведения тщательно собирались, классифицировались, «анализировались», а затем представлялись в донесениях, которые спешили отослать в Тбилиси как важный оперативный материал. Впрочем, рутина затягивала, и авторы донесений порой допускали ошибки и неточности: путались в именах и родственных отношениях упоминаемых лиц, «обкатывали» одни и те же факты и сюжеты, которые порой кочевали из донесения в донесение.

Однако за рутинным обликом работы просматривается ясная цель. Высокие чины госбезопасности усиленно создавали видимость наличия в Абхазии антисоветской и контрреволюционной опасности. Так, министр ГБ Абхазии И.А.Гагуа предупреждал своих подчиненных, что «в связи с продолжением работы по переселению из западных районов Грузии», антисоветский элемент из местного населения встретит это «враждебными проявлениями и действиями». Будут трудности и в связи с грузинизацией абхазской школы. Министр уверен, что «националистически настроенные абхазы» будут «распространять а/си провокационные слухи... а может быть и создавать к/р формирования с задачей препятствовать этим мероприятиям».

Подозреваемых в этих страшных с точки зрения советской власти преступлениях было много, по существу в этой роли выступал весь абхазский народ («контингент», как он именовался на гэбешном сленге). Абхазам не доверяли по определению, по крови, по этническому происхождению. Не доверяли даже «своим»: немногочисленные абхазы, работавшие в органах госбезопасности, подозревались в сочувствии к своим соплеменникам, а абхазы, еще сохранявшие посты в административно-управленческом аппарата, в покровительстве «а/с и к/р (читай - антигрузинским) элементам».

С таким «контингентом» работать было трудно. Обычные аресты, репрессии, расстрелы в данном случае уже не помогали. К «контингенту» необходимо было применить более радикальные меры, благо к тому времени таковые уже имелись в арсенале советской власти. В частности, абхазы должны были пополнить список советских народов, поголовно депортированных с родины в глухие пространства Сибири и Казахстана. Систематически подбиравшиеся сухумским ГБ сведения о «к/р и а/с настроениях» среди абхазов, «провокационных слухах» и т.п. ложились еще одним аргументов в пользу реализации чудовищного сценария.

Абхазы чувствовали, что стоят на пороге национальной катастрофы. Перед их глазами развивались процессы, которые разрушали традиционные этнокультурные, демографические и социальные особенности Абхазии, более того, вообще ставили под сомнение ее историческую будущность. Мотив грядущей гибели Абхазии, исчезновения абхазов как народа, потеря языка становятся рефреном в разговорах, мыслях и суждениях людей. В складывающейся обстановке многие не видели личных перспектив. Боязнь потерять место работы, необходимость унижающих компромиссов ради сохранения профессионального и социального статуса, насилие над детьми, которых отлучают в школе от родного языка, страх подвергнуться преследованиям и репрессиям и другие реалии 1940-х годов порождают эмиграционные настроения. В отъезде из Абхазии видится единственная возможность реализовать себя, обеспечить будущее своей семьи.

Бороться против жестокой силы невозможно, вина же гонимых - одна, и она неисправима. «Мы страдаем, потому что абхазцы», - свидетельствует очевидец, не подозревая, что в этот момент его слышат уши сексота. «Абхазы молчат, но душа их разрывается» - еще одно свидетельство, некогда упрятанное, как и остальные документы, в секретные застенки архивов НКГБ. Вырвавшись ныне на свободу, они становятся в ряд исторических свидетельств, которые повествуют о трагической эпохе, пережитой Абхазией и ее народом.