«Апсны, твой древний клич звучит, как звук далёкий».

А.К.Шервашидзе-Чачба за работой над портретом Мейендорфа.

     После смерти отца мне не даёт покоя мысль – как сделать достоянием соотечественников то, что он завещал, что оставил своей дорогой Абхазии.

   Об этом мне хочется рассказать. Рассказать  о своём  отце – первом  профессиональном художнике - абхазце – Александре Константиновиче Шервашидзе – Чачба, одном  из крупнейших декораторов  дореволюционной  России, позже декораторе  Русского  Балета  Дягилева, в высшей  степени  скромном  человеке.

    Всецело посвятив себя искусству, далёкий от стремлений  к славе и наживе, совершенно бескорыстный, прожил он долгую, истинно трудовую жизнь и к концу её остался без средств  существования.

     Умер он одиноким, всеми забытым столетним стариком, вдали от Родины.

     Веря в возвращение к своим землякам, бережно, на протяжении полувека, хранил он всё, что напоминало ему родную Абхазию.

     Я побывала в обстановке, в которой жил он, соприкоснулась с его внутренним  миром и с чувством глубокого уважения к отцу, перелистывая страницы его записных книжек, прочувствовала его горячую любовь к Родине, к своим землякам, его постоянную тоску по ним.

     Начну с кратких биографических данных для тех, кто мало знает об отце.

Правнук  Келешбея, внук Сафарбея (Георгия), Александр Константинович – сын отставного майора – Константина Георгиевича  Шервашидзе – Чачба.

Мать его – дочь французского профессора музыки – Наталья Матвеевна Данлуа,. Талантливая пианистка, в 16-тилетнем возрасте уже самостоятельно выступала в концертах.

«…У меня натура моей матери, внутренняя сила духа была у неё необычайна, перешла ко мне в отношении театрального искусства…»- писал  А.К.Чачба.

У них было четверо детей, Александр – третий, он родился в 1867 году в г. Феодосия. В своих воспоминаниях он писал: «…Учительская семинария -  был дом, в котором жил отец, и я родился…Отец мой после окончательного присоединения к Абхазии, получил резиденцию в Феодосии, купил кусок земли, дачу выстроил и зиму жил в отведённом ему доме в городе…».

Детство Александра было безрадостным. Рано распалась семья. Александр и младший брат Владимир остались с отцом. Материальное положение было тяжёлым. Получив домашнее воспитание до 10-летнего возраста, Александр был определён отцом в Нижегородский Аракчеевский кадетский корпус, на казённый счёт.

Константин Георгиевич болел. Беспокоясь о здоровье отца, Александр писал ему в марте 1883 года: «Милый и дорогой Папаша! Здоров ли ты? Отчего ты мне так долго не пишешь, я очень  беспокоюсь…Я здоров, веду себя хорошо. Пиши скорей, а то я думаю, что ты болен…прощай, дорогой Папаша, целую тебя крепко, крепко, твой сын Александр Шервашидзе».

И последнее печальное письмо отца 26 октября 1883 года: «Дорогой мой Саша! Я серьёзно болен, трудно мне просидеть 1/2 часа на месте, за письмом… Молись за меня…посылаю тебе 4 рубля на музыку и 4 рубля на твои мелкие расходы. Не трать по пустякам…целую тебя крепко, крепко. Отец твой -  Константин Шервашидзе».

18 ноября 1883 года, после тяжёлой болезни, Константин Георгиевич скончался в деревне Фили под Москвой, где жил в последнее время в одиночестве.

Через год прах его был перевезён в с.Лыхны.

«Папаша умер от тяжёлой и продолжительной болезни рака в печени…»- писал Александр матери.

А в 1961 году А.К.Чачба писал в Сухуми Лео Алексеевичу Шервашидзе из Монте-Карло: «…После смерти моего отца в Москве, где он был похоронен, год спустя был перевезён в с. Лыхны и погребён в церкви, перед входом в Алтарь, в ногах его отца и матери. На полу  церкви, кажется,

 сделана надпись двух моих: деда и бабушки, но на месте в их ногах, где лежит мой отец, нет надписи и,  если это возможно, то прошу сделать надпись на каменном полу – кн. Константин Георгиевич Шервашидзе – их второй сын. Я очень хотел бы знать, насколько это возможно».

Маленький Александр  был очень привязан к отцу и тяжело перенёс эту утрату.

Опеку над малолетними детьми, согласно завещанию покойного, принял на себя родственник – Давид Багратионович Грузинский.

Тяжела была задача, возложенная на него долгом и совестью, но Д.Б.Грузинский принял искреннее участие в судьбе осиротевших детей и сделал всё возможное, чтобы дать им образование.

Но далёкий от родительской ласки, Александр тяготился казённой обстановкой, военная карьера не прельщала его, учёба в кадетском корпусе не привлекала, он ленился.

«…Кончина отца подействовала на…Алекандра…крайне неблагоприятно; он по свойственному ему восточному темпераменту, стал крайне раздражителен, нервен – вследствие того нерадив к наукам»- отмечал Д.Б.Грузинский.

В результате плохого прилежания Александр  был уволен из корпуса.

Отчисление из кадетского корпуса отрицательно повлияло на взаимоотношения опекуна и подопечного, а вспыльчивый характер юного Александра совсем обострил их отношения.

Оставшись вне учёбы, с неясными планами на будущее, он потянулся к матери, которая в это время была в Киеве замужем за преподавателем реального училища – Николаем Павловичем Васильевым – Яковлевым.

Александр писал матери: «Милая и дорогая Мамаша! …Я с удовольствием к тебе приеду, мне очень хочется тебя увидеть. Но желает ли принять меня Николай Павлович? Отвечай мне скорей, пожалуйста. Я совсем забыл тебя, так что когда приеду, то между твоими домашними не узнаю тебя…прощай, дорогая Мамаша, целую тебя крепко, крепко, крепко. Остаюсь твой сын – А.Шервашидзе».

Наталья Матвеевна ответила: «Любезный Саша…приезжай, я и Н.П. тебя ждём и будем стараться сделать что можем, чтобы поставить тебя на путь порядочного человека…Любящая тебя мать – Н.Васильева».

Благодаря участию отчима, Александр в 1887 году поступил в 5-й класс Киевского реального училища и в 1889 году, уже в возрасте 22-х лет, получил аттестат об его окончании.

Будучи учеником реального училища, он был одновременно и  учеником художника Селезнёва, лауреата Петербургской Художественной Академии. С увлечением занялсч он рисованием. Наконец Александр Константинович нашёл свое призвание.

В 1891 году он поступил в Московское училище Живописи, Ваяния и Зодчества.

В одном из писем к А.А.Евреиновой А.К.Шервашидзе - Чачба вспоминал: «…Я ученик по школе живописи и ваяния в Москве В.Д.Поленова, по совету которого, в 1893 году и уехал в Париж учиться  живописи и, главное, рисованию, которое весьма хромало в школе, чему вина была не В.Д.Поленова…».

В Париже А.К.Шервашидзе - Чачба поступил в школу – студию Фернана Кормона – «…У него  работал учеником без перерыва 6 лет (1894-1900гг.), после ещё посещал школу Кормона с перерывами. В 1906 году выставил портрет Е.В.Падалка, за который получил звание     «membrassocie» («член – корреспондент») в обществе «desB.-A.nationale» («национальном обществе»).

Кроме работы в мастерской Фернана Кормона он систематически посещал Лувр, писал статьи о французской живописи в русских журналах «Золотое Руно», «Мир Искусства», «Искусство», «Аполлон», принимал участие в выставках русских художников за рубежом, освещал их в печати.

Обширным был художественно-литературный круг, в котором вращался Александр Константинович  в Париже: Е.С.Кругликова (с ней он учился в Московской школе живописи, ваяния и зодчества), М.А.Волошин и С.П.Яремич (близкие друзья его),  В.Э.Борисов-Мусатов  (с ним он жил в одной комнате в Париже),  А.Н.Бенуа, И.Э.Грабарь, К.Д.Бальмонт, В.Брюсов, Н.П.Рябушинский, В.И.Альбицкий, Н.А.Тархов, А.Толстой и др.

В 1905 году там же, в Париже, А.К.Шервашидзе - Чачба женился на Екатерине Васильевне Падалка – моей матери. Рано оставшись сиротой, она воспитывалась в семье дяди по матери - Ивана Николаевича Мамонтова (мужа старшей сестры матери и двоюродного брата знаменитого мецената Саввы Мамонтова).

«…У Мамонтова жилось интересно: жизненно-весело. Сколько было племянниц…».– писал И.Е.Репин в своей книге «Далёкое - близкое»

Окончив гимназию с золотой медалью, Е.В.Падалка поехала в Париж продолжать своё образование, тогда же и встретилась с А.К.Шервашидзе - Чачба.

Жили они в материально стеснённых условиях, имея  скудные средства существования.

Вот как писал о них в книге «Мои воспоминания» А.Н.Бенуа: «…Александр Константинович хоть и был очень породист с виду, однако, обладая весьма скудными средствами, вёл жизнь более чем скромную. Он был женат на особе прекрасных душевных качеств, умной и образованной …и он и она были настоящими бедняками».

После рождения и ранней смерти их первого сына (Михаила), родители уехали в Петербург.

«Миша умер от болезни мозга – минингит, это был большой удар для нас с Екатериной Васильевной», - вспоминал отец.

С 1907 года А.К.Шервашидзе - Чачба работал декоратором и главным декоратором Петербургских Императорских театров.

«…Я был Главным декоратором Императорских театров в Питере,- моё имя ежедневно  стояло на афишах  Мариинского, Александринского и Михайловского театров, - я был лишь учеником и «другом» Головина, большого декоратора-художника;  скромный театральный художник – я, но меня знал весь Петербург, я этого не искал; тогда и наш Ник. Ник. [Евреинов] был в апогее славы и своего искусства – Кривое Зеркало и т.д. Старинный театр, Миклашевский, Бутковская, Мейерхольд – был деятельный наш Петербургский мирок…»- (из письма А.К. к  А.А.Евреиновой).

После рождения сына Константина (1909г.) и дочери Русуданы (1911г.), отец ушёл из семьи. К этому времени относится его знакомство с артисткой Бутковской Натальей Илиничной – дочерью Петербургского нотариуса.

По совету врачей, из-за слабого здоровья брата, мать выехала с нами, детьми, из Петербурга в Феодосию.

«В 1916 году я направил деток своих Тусю [Константина] и  тебя в Феодосию, городок, где я родился…»- вспоминал отец в письме ко мне.

Мы с братом встречались с отцом и Бутковской в Коктебеле, на даче поэта-художника М.А.Волошина,  друга моего отца.

Навещал нас отец и в Феодосии, там он оформлял спектакли. У меня в памяти сохранились афиши к этим спектаклям, исполненные им. Последняя наша встреча была в 1920 году.

Работая в  Петербурге , А.К.Шервашидзе - Чачба часто бывал в Сухуми, останавливался у своего двоюродного брата – поэта Георгия  Михайловича Шервашидзе (Чачба). В эти посещения им сделаны очень интересные записи, но об этом ниже.

В 1919 году А.К. Чачба с Н.Н.Евреиновым и Н.И.Бутковской приехали в Сухуми и организовали художественную и драматическую студии. Силами Сухумского театрального общества были поставлены спектакли: «Весёлая смерть», «Стёпик и Манюрочка», «Школа этуалей»  - пьесы Евреинова; вечер, посвящённый  Козьме Пруткову и др.

В этих спектаклях участвовали: Арзамасов, Мульман, Пищик, Захаров, Жило, Огнева и др.

Деятельно включились в проведение этих вечеров поэты В.В.Каменский и В.И.Страхов. Ученики художественной студии помогали  в оформлении сцены.

К вечеру Пруткова Александр Константиович изобразил над сценой два огромных сапога, символизирующие грубый произвол  Николая II, попирающего всё  передовое.

Вспоминает об этом Мульман: «Н.Н.Евреинов был очень требовательным режиссером, репетиции проводились ежедневно  с 11 ч. до 7 часов вечера беспрерывно. Александр Константинович приходил в театр рано утром и работал до вечера, декорации писали на чердаке – ученики студии и он сам. Высокий, худощавый, всегда в высшей степени аккуратный, он держался очень просто, со всеми находя общий язык. Очень выдержанный, никогда не повышал голоса. Если нужно было сделать замечание, он делал его спокойно, не обижая виновного. Этот театр заинтересовал многих».

Много отзывов о театральных постановках того времени было в Сухумских газетах.

Вот  что публиковало «Наше слово» в 1919 году:

                            «Театр и музыка (спектакль Н.Н. Евреинова)

В театральной жизни Сухуми такие постановки являются событием …Центром бесспорно  оказалась «Весёлая смерть»…Здесь соединились  в одном стремлении три таланта. Сам автор и режиссер- Н.Н.Евреинов,  известный художник  А.К.Шервашидзе и поставившая танцы  Н.И.Бутковская. под наблюдением художника Шервашидзе внешняя постановка выполнена прекрасно».

                             «Праздник искусства  ( вечер Козьмы Пруткова).

Опять искусные мастера сцены Н.Н.Евреинов и А.К.Шервашидзе развернули перед Сухумской публикой мощь и красочность своих дарований…Н.Н.Евреинов, А.К.Шервашидзе и Н.И.Бутковская много, очень много энергии положили на Прутковский вечер и, несомненно, цели своей достигли. Мы не узнавали наших любителей, они превратились в нечто совершенно непохожее на исполнителей САО…В этот вечер, как и в прошлый Евреиновский, опять в театре Алоизи, пронеслось живительное  дыхание великого и благородного искусства, и этим мы обязаны опять тем же трём авторам сценического воплощения, покоящегося на гармонии всех элементов театрального действия…Большие овации в фойе выпали на долю художника  А.К.Шервашидзе».

В 1960 году отец писал мне: «Я  очень  тронут,  что мои давние сотрудники и друзья живы и здоровы. Мои дружеские пожелания им, будь добра, передай каждому. Отлично помню наше общее  увлечение  и  сотрудничество в театре…Делали праздник в парке на бульваре, была прекрасная деятельная жизнь..».

Мне кажется, что Сухумский период  деятельности  Александра Константиновича  был, хотя  и недолгим, но самым дорогим его сердцу, несмотря на то, что он оформлял спектакли и в Петербурге, и в крупнейших театрах Европы  с ведущими артистами того времени.

В 1920 году А.К.Шервашидзе - Чачба получил приглашение от С.П.Дягилева, странствовавшего с Русским Балетом по Европе, и выехал с Бутковской  в Лондон, а затем в Париж.

Об этом Н.Н.Евреинов писал М.А.Волошину 10июля 1924 года: «Александр Константинович бежал из Грузии от меньшевиков, теснивших его друзей-  абхазцев, ныне  большевиков, причём  его провожал в Батуми  сам тов. Лакоба – нынешний Предсовнаркома  Абхазии…».

Отец писал нам. По возможности материально поддерживая в голодные двадцатые годы. В 1929-м по просьбе отца моя мать послала ему свидетельство о разводе. Со временем переписка оборвалась.   Так разошлись наши пути.

Моя мать – энергичная, трудолюбивая, мужественная женщина, пройдя через многие трудности, воспитала нас и сумела сохранить в наших сердцах любовь к отцу и уважение к его таланту и творчеству.

В 1931 году она писала отцу из Абхазии (это письмо сохранил он) : «Хотя задача  была непосильная, я выполнила её…Все мы работаем над созданием нового мира. …Жизнь кипит, строительство идёт быстрым темпом, и мы все трое рады, что участвуем в этой работе…».

Екатерина Васильевна  Шервашидзе (Падалка) – старший преподаватель Сухумского Госпединститута – умерла в 1955 году, не зная ничего о судьбе отца. Её всегда беспокоило, что его работы останутся за рубежом и не попадут на Родину.  А в 1958 году отец с теплотой писал мне о матери: «…Твоя мать – моя законная жена, была выдающаяся женщина по уму и образованию научному, в высшей степени глубоконравственная, благородная, мужественная женщина. Бог её наказал, связав со мной. Моё оправдание только в том, что я и она были различного круга люди – она учёная, а я художник…О твоей покойной матери у меня живут в моей душе самые лучшие воспоминания и чувства…».

К сожалению, этого она уже прочесть не могла…

Брат мой  Константин, плававший помощником капитана в Черноморском пароходстве, умер в 1943 году.

Остались мы с отцом одни – он во Франции, я – у себя на Родине. Мы ничего не знали друг о друге, пока случайность не помогла мне найти его.

В 1956 году в статье художника-искусствоведа О.Д. Пиралишвили, посвящённой творчеству А.К.Шервашидзе, опубликованной в грузинском журнале «Дроша»№1 было сообщено  о его смерти.

Этот журнал в 1958 году попал в руки моего отца, проживающего тогда в г. Канны, во Франции.

Тронутый вниманием, забытый на чужбине, одинокий старик ответил благодарственным письмом автору  статьи, с поправкой: «Исправляю небольшую неточность: я ещё жив, к моему удивлению, не болею и живу совершенно один. …Все, что имею, готов  отдать для музеев в Тбилиси и Сухуми…» - подчеркнул он.

Вскоре в Тбилиси было получено более 500 работ моего отца. Он писал: «…Я всё это время был озабочен и затем занят упаковкой  моих  рисунков и некоторых холстов. А также и многих гравюр, служивших мне материалом для работ по театру…Эта работа заняла у меня не один  день и несколько утомила меня. Но моё здоровье вполне абхазское, - я уже пришёл в нормальное состояние…».

Так я нашла своего отца. Между нами завязалась переписка. Отцу тогда шёл 91 год.

В первом же своём письме он выразил желание вернуться на Родину: «Я бы охотно приехал на Родину. Все мои симпатии и желания благополучного продолжения жизни тебе и твоему семейству посылаю и всем жителям нашей Великой Родины, достигшей Величия и Славы…».

Из писем отца я узнала о его дальнейшей судьбе после разлуки с нами.

«..Из Парижа я уехал в 1939 году, как началась война. Т.к. я работал всё время моей жизни за границей для балета С.П.Дягилева, а затем и для его преемников, то не изменил своей профессии декоратора театра. Между делом писал и портреты и т.п., работать перестал после кончины жены моей Натальи Ильиничны в 1948 году. Изредка ещё кое-что делал для балета в Монте-Карло, но это были пустяки. Уже три года не беру ни кисти, ни карандашей в руки…».

Позже в его письме к А.А.Евреиновой я прочла о работе, которую он называл «пустяком: «Я писал декорацию Шехерезады по воспоминанию, и эта работа моя (более  тысячи кв. метров) в течении 5 дней и по 8 часов в день, при возрасте 84 ½ лет- в сущности была не под силу, - а всё же я одолел старческое бессилие, и по общему признанию Шехерезада  (под  Бакста) моя – самая удачная по впечатлению, грандиозности и красочности ».

Возвращаюсь к письмам отца 1958-60 гг.

«…Работа моя была, несмотря на то, что я был шеф этих работ, такая же физическая, как моих помощников. Вспоминаю с удовольствием эти многие годы «

«…Вся моя забота была сделать самое возможное для меня, лучшее, чтобы создать окружение сцены наивыгодное для  тружеников – молодых артистов, моих  дорогих и прекрасных друзей…».

«…Я бы хотел, чтобы знали , что я с 1920 года работал очень много для балетов С.П.Дягилева, по эскизам художников Франции – Пикассо, Дерена, брака, художников  нового направления в живописи…это давало мне возможность выполнять любимое мною занятие – написание своей рукой больших холстов, т.е. декораций. Дягилев очень дорожил тем, что я писал сам своей рукой на больших холстах…».

И снова о желании вернуться на Родину. Телеграмма на моё имя:» Помоги вернуться…».

И письма: «…Я решил приехать к тебе, не знаю, что будет в результате моего желания и получу ли разрешение? Прошу тебя, а в этом случае и тех, которые желают моего приезда, не отказать мне в этом деле. Мне всё более  и более трудно  жить…Я получил  из Тифлиса приглашение от заведующих  Музеем приехать, и что они хотят мне сделать  большой приём официальный. Мне это не надо, человек я скромный и очень старый, но если и Тифлисские власти примут участие в моем приезде, я думаю, что могу надеяться, что мне разрешат приехать в Сухум. Если можно, то …попроси в Тифлисе и в Сухуми, чтобы оттуда бы пошло желание меня принять жить там у тебя, моей дочери. Чтобы оформить моё желание приезда, я должен ехать в Париж…но я не мог это сделать ввиду большого расхода…Телеграмма к тебе мне стоила 1000 франков…как приехать, я знаю, так что это меня не затруднит, а переезд на авионе я перенесу очень легко – моё здоровье вполне хорошее…».

«…Очень хочу и с моей стороны соединиться с моими близкими в Сухуми, а ты у меня главный предмет стремлений…».

И ещё - письмо «первому гражданину нашей Республики Абхазии» - поэту Б.В.Шинкуба: «…Я не позволил себе посылать несколько слов. –я обратился с вопросами серьёзного содержания к первому  гражданину Республики и жду его ответа…Я послал ответ  на присланные мне запросы из Ген. Консульства в Париже…Печально, что письма идут так долго!»

Все мои хлопоты и старания оказались безрезультатны. Ему же, перешагнувшему за 90 лет, хлопоты о переезде на Родину, связанные с выездом из Канн в Париж, были не под силу. Никто ему не помог в этом.

В 1959 году отец вынужден был, по требованию хозяйки и решению суда, оставить квартиру в Каннах. Друзья перевезли его в Монте-Карло.

«…Я перенёс некоторые неудачи чисто материального характера,- потеря судебным порядком квартиры и тех удобств  [пенсия], которые полагались мне во Франции, как старому труженику моей профессии, и которые в Монако, мне, как иностранцу, не полагается иметь…».

В долгом. томительном ожидании разрешения вопроса о выезде в Сухуми жил отец. Шли годы…

В 1964 году отец перенёс сложную операцию, после которой 2 года находился в госпитале.

Последние годы своей жизни он провёл в пансионе принцессы Монако.

Принцесса княжества Монако, в прошлом связанная с искусством, как кино-звезда Голливуда. Ценила участие отца в постановках балета Дягилева и Русского балета Монте-Карло.

Никто из соотечественников, бывавших во Франции , не навестил отца и только в мае 1968 года наш скульптор Бидзина Григорьевич Гогоберидзе, гостивший у своих родственников в Париже, несмотря на ограниченность средств, пересёк всю Францию, повидал Александра Константиновича и беседовал с ним.

Благодаря  ему  же я имела  возможность в августе 1968 года выехать во Францию. Я приехала в Париж 25-го августа, а  20-го августа Александр Константинович Шервашидзе  был похоронен в Ницце на русском кладбище.

Можно ли описать моё горе?!

Надеясь приласкать и обогреть любимого, одинокого отца, я смогла только прикоснуться к холодному  камню его могилы…Я побывала у А.С.Сориной (жены Михаила  Джоттовича  Шервашидзе) в её вилле недалеко от Ниццы. Здесь у отца была своя комната, в которой он останавливался, приезжая из Канн и Монте-Карло. В комнате диван, стол, книжный шкаф, палочка, с которой он ходил до последних дней. На столе фотографии близких. С грустью я посидела в кресле, в  котором сидел мой дорогой отец, думая о том, какой могла быть радостной наша встреча…Анна Степановна передала мне архив отца, сохранившийся у неё. Я нашла у него столько записей, доказывающих его глубокий патриотизм и тоску по родной земле. Бережно хранились наши детские каракули, письма, фотографии и даже детские локоны…Я не знаю, что больше взволновало меня.

В своих записях, сделанных во время своего пребывания в Сухуми в 1917-1919гг., глубоко переживая культурную отсталость маленькой Абхазии, отец мечтал о её будущем, о развитии культуры,  об издании литературы на абхазском языке, о переводах на абхазский язык произведений Джека Лондона, Льва Толстого, Лермонтова, Пушкина, Гоголя, об издании истории Абхазии, народного календаря, учебников, словарей, об организации музеев, создании театра, возобновлении народных обычаев и многом другом.

Проблемы народного образования, просвещения, эстетического воспитания абхазцев были в центре внимания  моего отца. Он не только набрасывает самостоятельные планы просветительской работы, которые, как он понимал, могло воплотить в жизнь только государство, но и стремился объединить для этих целей деятелей культуры Абхазии и учёных  с мировым именем, таких как Н.Я.Марр  и И.А.Орбели. Понимая великую практическую миссию просветительства Д.И.Гулиа, Александр Константинович  служил посредником по этим вопросам между ним и Н.Я.Марром.

В записках 1918 года можно прочесть: «Вопросы Н.Я.Марру.  Гулиа просил напомнить Н.Я.Марру, что они ждут обещанную абхазскую грамматику. Он же просил справиться у него же об участи посланного ему материала устной литературы. Посвятить нужно Марра в план моих изданий для абхазов. Возможно ли ещё раз изменить алфавит наш на латинский, как уже это сделано Марром? Основание национальной библиотеки. Музей в бывшей тюремной крепости. Дом искусств (музыкальные курсы, драматические, школа живописи, ваяния и зодчества, школа танца)».

Через несколько страниц снова: «Вопросы Н.Я. Марру. Гулиа просил скорее хрестоматию, географию, историю. Библиография Абхазии».

И тут же: «Для хрестоматии: материалов народной литературы много у Чочуа в Сухуми, которыми исключительно и пользовался Марр ».

Далее–адрес Иосифа Абгаровича Орбели-                                                                    «Для  руководства составляемой им истории Абхазии: начать изложение с географического описания края, затем мифология, древний быт, народоправство, государство. Древняя история до  XIв., новая от XIдо  XIXвв.  Воспроизведение местностей, ландшафтов, развалин».

Судя по записям, создание истории Абхазии Александр Константинович  считал важнейшей необходимостью.

«История Абхазии, одна научная, другая популярная; первая может быть написана в скором времени учеником Н.Я.Марра – американским молодым учёным.  За  библиографию нужно приняться тотчас же, даже если нельзя будет издать, то и в рукописном виде она будет крайне полезна и нужна настоятельно».

Больше всего, видимо, занимала его мысль о первых необходимых практических шагах в области народного просвещения.  Вот его записи по этому вопросу: 

                                    «Печатное дело.                                                                            Прежде всего: История Абхазии; География общая; История Кавказа; Азбука с картинками из жизни абхазской народной.                                                                               Чочуа: Народный календарь. Сказания, сказки, предания, песни, поговорки  и пословицы, заклинания абхазского народа. Биографии с портретами выдающихся абхазских людей.                                                                                                                  Перевести можно Дж.Лондон, рассказы наиболее простые по содержанию, в них энергия, находчивость, слово и дело – одно, борьба и преодоление опасности. Л.Толстой – «Кавказский пленник», «Набег», «Хаджи Мурат».  Лермонтова прозой – «Измаил – бей», «Мцыри» и т. д.                                                                                      Биография Шамиля с портретом.                                                                                           «Тарас Бульба» - Гоголя.                                                                                                         «Поход аргонавтов»…                                                                                                              «Перевести на абхазский язык:                                                                                               1)  Когда  услышишь клевету на людей, не вкушай этого гнева,                                             2)  Когда  услышишь лесть людям, не вкушай этой радости,                                               3)  Когда  услышишь, как говорят люди о порочности человека, не разделяй их удовольствия.                                                                                                                          4)  Для прописи:                                                                                                                        Все  люди  братья.  Люби  Родину,  Родина  твоя  Абхазия,  Свобода – высшее  благо человека».

                                         «Вариант  музея.

Абхазский национальный музей. Здание в крепости.                                               История. Этнография. Археология. Картинная галерея: виды Абхазии, портреты деятелей Абхазии, картины из жизни истории и быта Абхазии. Искусство народа. Библиотека научная по истории, этнографии, археологии; литература абхазского народа.

1.    Музей  изящных  искусств  и  национальная  библиотека.                                   Нижний этаж: библиотека. Кабинет эстампов.                                                         Верхний этаж: галерея картин. Искусство Азии. Античное искусство».

Приводится и другой вариант музея.                                                                                В одной из записей видно, что Н.Я.Марр  не только поддерживает идею создания этих музеев в Абхазии, но обещал и помощь  Академии Наук.

«Н.Я.Марр обещал мне в случае образования библиотеки и музея все издания  Академии Наук, а также шрифты.                                                                                            Одобряет издание календаря на абхазском языке с перечислением всех языческих молений и обрядов».  

Записи о создании в Сухуми студии живописи:                                                                                                            «Проект студии живописи» (видимо, впоследствии  его рукой приписано: »Институт»):

           1. Общая мастерская…

           2. Мастерская декоративной живописи…».

   Указаны классы . наброски лекций для учеников студии, список книг для чтения.

    Между прочим, в 1958 году отец писал мне: «Прошу тебя узнать, как я буду в Сухуми жить  и смогу ли работать, т.е. заниматься рисованием и живописью в смысле преподавания», - ему шёл 91 год.

    Большое место занимают записи, посвящённые яфетическому языкознанию: теория профессора Н.Я.Марра, перечень трудов его, академика Бартольда, Н.С.Джанашия, Г.А.Рыбинского, Н.М.Альбова, М.Ковалевского, Кипшидзе, Чарая и др.

                    «Лекции по абхазологии:                                                                             

1. Археология Абхазии.                                                                                                               2. География и история Абхазии.                                                                                                3. История религии абхазов и мифология абхазов.                                                                 4. Устная абхазская литература.                                                                                               5. Яфетическая группа языков. Абхазский язык».

     Далее Александр Константинович  в своих записях высказывает  идею создания народного театра – общедоступного:

                                   «Театр на воздухе в Лыхнах на поляне.

    Думаю, что некоторые пьесы можно давать без декораций. Возможно ли переложение Мольера, очень упрощённое и сокращённое? Это смешное, другое – серьёзное, оставляющее след воспитательного значения, доблести, исполнения долга, исполнения слова, защиты слабого, честность, прямота.                       

     Другой  театр – странствующий  и, может быть, самый интересный».

    А вот размышления отца об облике г.Сухуми и сохранении народных традиций:

            «О красоте города.

    ….Внешняя красота города столь же необходима, как чистый воздух, солнечный свет, это душа города, без внешней красоты город  мёртв, обречён на жалкое и пошлое существование скотного двора в плохом хозяйстве.   

 …Мы живём среди народа с красивыми, древними обычаями, с большой красивой внутренней культурой и мы должны…делать город наш красивым. Ничего случайного, всё обдуманно и всё в расчёте на общую гармонию…  Вижу всех князей и дворян в Сухуми, занимающихся коммерческими делами в городе:   нужно думать о Родине прежде всего. Богатство Родины – ваше богатство».

 «…Сухум,  Диоскурия,  город вежливых людей.  Абхазцы дают весь тон всему  населению, абхазская вежливость, изящество движений и обращение друг с другом влияют  на всех, даже на русских солдат.  Женщины и дети вечером могут идти куда угодно. На улице не слышно крика и брани.  Между тем абхазцев здесь не более 20 чел.,  живущих постоянно».                                                                                                             «Мне чрезвычайно грустно, когда я думаю о том, что может исчезнуть всё то, что так и дорого ценишь в абхазах, вообще в горцах наших. Я представляю себе их стройных, ловких, очень вежливых, с большим достоинством, молчаливых, умеренных во всём, стойких и твёрдых. В этом вся наша культура…скажу твёрдо: лучше жить в пацхе…лучше дикость (кажущаяся) «необразованного» неграмотного абхаза, чем полуобразование тех, кого я вижу в Сухуми. Приезжающие из глухих горных сёл мне милее сухумцев. В них ещё много того, что описано Толстым в «Хаджи Мурате», что так дорого, так прекрасно и что даёт право  и заставляет с радостью сказать громко: Я горец, я абхаз.

                                           14 сентября  1917 г. в Сухуми у Георгия».

    «Нужно  возобновить наши народные игры и состязания: в мяч, метание камня, прыгание через препятствие, прыгание с большой палкой, бег, скачка и джигитовка, игра на лире, игра на скрипке, пение, танцы, состязание певцов, игра в городки (акевiг), борьба, стрельба из лука. Устроить хоровое пение и театральное представление,  соединить вместе».

    В связи с этим, вспоминая своё детство,  Александр Константинович  пишет: «Я помню, покойный мой отец делал мне очень красивые гладкие лук и стрелы, когда мы жили под Москвой. Он часто сидел  и строгал ножиком палочки – вот и делал мне стрелы, кинжалы, ножи. Затем  он учил меня стрелять из лука. Я помню, большое удовольствие от этих упражнений испытывалось мною.                                                                                              Нужно знать, что отец мой воспитывался, до отправления своего в пажеский корпус  в Петербурге, в горах. Вот имя его воспитывающей семьи Лакоия или Лакоба».

     Также и мой отец (Александр Константинович) во время своего короткого пребывания у нас в Феодосии, делал нам и лук, и стрелы, и маленькие деревянные кинжалы, разрисовывал их, чем приводил нас в восторг.

     Интересна запись о «большом сходе в Лыхнах» в 1917 году:                           «Что сделал Шакрылба. 10 сентября вечером мы приехали в Лыхны на большой сход Гудаутского  участка. Нужно было выбирать делегатов на съезд объединённых горцев во Владикавказе.  Собралось мало народу, отложили на завтра. ( 11-го собралось много, все). Ночевать где?  Так вышло, что мало кто знал, кто приехал. Сидели на поляне, потом, наконец, позвали к кому-то (это были родственники Михи). Вот пришли, стали готовить ужин, оказалось мало, по обычаю,  чем важней гость, тем большее животное режется, а тут я и делегат чеченского народа. Таде Шакрылба побежал к себе, купил барана, принёс много вина: ему это стоило, по теперешней цене, рублей 200. А он бедный человек, живёт в пацхе по абхазски, постеснялся меня к себе взять; в пацхе чисто, превосходно. Вот я это не знал, а потом М.Хасая мне в Сухуми рассказал, кто был-то настоящий хозяин ужина. Все сидели, ужинали, Шакрылба  вида не подавал. Приеду, подарю ему свой серебряный портсигар. Но у меня как-то сердце сразу к нему стало лежать, так он мне  понравился; я с ним потом 11-го простился, расцеловался».

    Конечно, не мог  Александр Константинович  оставаться равнодушным и к большой трагедии абхазского народа – махаджирству. В записной книжке начерчена им маленькая карта, к ней надпись: «Абхазы поселены в Турции, в Измите и в других местах». «Пусть вернутся высланные абхазы в 1878 году, а также и цебельдинцы,  эмигрировавшие в 1868».

    Среди многих откликов на эту трагедию, у него выписка из Грове «Холодный Кавказ» - перевод с английского – изд. журнала «Природа и люди»: - »…В Западной провинции Абхазии, под конец нашего путешествия, я наблюдал виды, своей красотой, по моему мнению, стоящие выше всего, что мне когда-либо приходилось видеть. Удивительная растительность южных склонов (Кавказского хребта) превосходит  растительность итальянской стороны  Альп…Сухум-Кале занимает прибрежье Абхазии, местами совершенно опустошённой теперь, так как со времени сильного  возмущения, бывшего  в августе 1866 года, жители этой плодородной и прелестной страны принуждены были эмигрировать.  Трудно  представить себе местность более роскошную и красивую, чем  луговые  пространства и леса, по которым протекает Кодор…несмотря на всю красоту  этой прелестной долины, путешественник, проходя по ней, не может не ощущать того  чувства грусти и тоски, какое обыкновенно наводит отсутствие всяких признаков человеческого пребывания…невольный страх овладевал человеком при виде страны, изобилующей всякими фруктами и совершенно безлюдной. Казалось, что над прелестным Кодором  действительно висело тяжёлое  проклятие…вопреки величественной и разнообразной красоте этой долины, она наводит невыразимое уныние своею мертвенностью».

     Много интересных вырезок из иностранных газет хранил отец. Вот фотография нашего абхазского ансамбля 100-летних «юношей», помещённая в газете « NewJork  HeraldTribun» 10 апреля 1961 года.

     Не менее интересна  статья Джона Пристли с фотографией  «Русское путешествие» в английской газете о посещении им в Абхазии  Ашхангирия Бжания в 1946г.     

     Постоянно посещая национальные библиотеки Европы, отец разыскивал материалы, связанные с историей Абхазии, Грузии, Армении. Им оставлен обширный библиографический список, несомненно,  представляющий большой интерес.    В 1955 году он писал А.А.Евреиновой: «Если Вы найдёте среди книг Н.Н.Евреинова книгу Башманова о «Первоначальном  населении Черноморского побережья Крыма и Кавказа» - пришлите  мне».

    Привожу один из нескольких вариантов песен, помещённых  на страницах записной книжки отца:  

                                               «Песня.

                                           Пусть я умру

                                           За твою свободу,

                                           Мать моя Абхазия!       

                                           Пусть я умру

                                           За твою свободу,

                                           Брат мой Абхаз!

                                           Наше Равенство,

                                           Наше Братство

                                           Превыше всего!» 

    И лирические записи – обращение  к молодым абхазам:

                       «Юным абхазам, детям Страны Души.  

    Апсны – твой древний клич звучит, как звук далёкий и тихий, как эхо, как шелест листьев, как далёкое и сладкое воспоминание, - о мать моя Абхазия! – каким глубоким сном спят твои усталые сыны! Пьянящий мёд  твоих лесов, уклон холмов, украшенных цветами  диких роз, и близких гор синеющая даль, и снег далёкий, и шумный бег твоих потоков, и гладь озёрных вод,    лесов душистая прохлада,  и топких берегов зелёная оправа – о, мать моя Абхазия – иди туда, к снегам, там виждь,  и внемли,  и живи, чтоб каждый камень, каждый лист, упавший и сухой, чтоб каждый  поворот протоптанной тропинки, чтоб каждый новый облик родного смуглого лица, как смена утреннего неба, роняли свет свой благодатный в душе твоей и жадной и пытливой».  

     Все записи, помещённые в записных книжках, Александр Константинович постоянно просматривал, судя  по поправкам и припискам, сделанным  уже дрожащей старческой рукой.

     И ещё,  мне хочется остановиться на дружбе двух «побратимов» - Максимилиана  Александровича Волошина и Александра Константиновича Шервашидзе – Чачба.    Вероятно,  дружба эта, с предельным взаимопониманием, началась с их первого знакомства в Париже, в ателье Кругликовой. Между ними было так много общего, но разница, мне кажется, была в темпераменте: Макс был спокоен и уравновешен, а Чачба – горяч  и вспыльчив.

    Трогательно было их обращение между собой на «ты», причём Александр Константинович в своих письмах всегда это обращение писал с заглавной  буквы:  «Дорогой Макс, о Тебе ни слуху, ни духу. Где Ты?».

     «Макс  был во многом в жизни ребёнок, это был его шарм для нас, но его среда литературная  не оценивала, т.е. его внешность не давала  объяснения его детскости, наоборот  портила ему. В смысле театральности жизненной он был похож на Зевса, а за этим гримом – от него не зависящим – было милое, доброе, самоотверженное  дитя…».

«…Каким был Макс, мой близкий и верный друг, во время революции, я совершенно не знал и прочтя статью о нём …гостившей в Коктебеле женщины, был крайне растроган действиями  Макса и его жены…Мне всегда радостно, когда о Максе упоминают с чувством симпатии и благородной оценки его выдающейся личности…»- писал о своём друге А.К.Чачба.

     Дружба, начавшаяся в Париже, закрепилась при встречах в Петербурге и в гостеприимном  Коктебельском  Волошинском  доме.

                                  « Дверь отперта. Переступи порог.

                                     Мой дом открыт навстречу всех дорог».

                                                                                                М.Волошин.                                           

     Много написано о той удивительно своеобразной жизни литературно-художественной  «колонии», всегда переполнявшей Волошинский  дом.

     Я же хочу написать об одном случае из жизни М.А.Волошина, в котором участвовал и А.К.Чачба.

     «Элементарной мужественности в Максе  не было никогда…единственное исключение – его дуэль с Гумилёвым из-за Черубины де Габриак».– писала М.Цветаева.

     Вот об этой дуэли я и хочу рассказать.

     «Одно  из жизненных призваний Макса– как говорит М.Цветаева – было сводить людей, творить  встречи и судьбы». Такую судьбу  молодой учительницы Е.И.Дмитриевой – талантливой поэтессы, но некрасивой  и хромой, «сотворил» Максимилиан  Волошин, присвоив ей псевдоним - Черубины де Габриак. Под этим псевдонимом она и посылала свои стихи в редакцию «Аполлона», оставаясь неизвестной. Весь «Аполлон» был в неё влюблён заочно, покорённый стихами, итальяно-французским именем, почерком и общей таинственностью. Когда эта тайна раскрылась, Черубина писать стихи перестала. Заподозрив Н.С.Гумилёва в оскорбительных выступлениях в адрес Черубины, Волошин вызвал его на дуэль.         Вот как писал об этом «трагикомическом» случае А.К.Чачба в письме к неустановленному лицу:

    «Я поднялся  в ателье Головина в момент удара – Волошин  оч/ень/ красный, подбежал ко мне…и сказал «прошу тебя быть моим секундантом». Тут же мы условились о встрече  с Зноско-Боровским, Кузьминым и Ал.Толстым. Зноско-Бор. и Кузьмин – секунданты Гумилёва. Я и Алёша тоже – Волошина. На другой день утром я был у Макса, взял указания. Днём того же дня в ресторане «Albert» собрались секунданты. Пишу вам очень откровенно: я был очень напуган, и в моём воображении один из двух обязательно должен быть убит. Тут же  у меня явилась детская мысль: заменить пули бутафорскими. Я имел наивность предложить это моим приятелям!  Они, разумеется, возмущённо отказались. Я поехал к барону  Мейендорфу  и взял у него пистолеты. Результатом наших заседаний было: дуэль на пистолетах, на 25 шагов, стреляют по команде сразу. Командующий был Алексей Толстой. 

     Рано утром выехали мы с Максом на такси – Толстой и я. Ехать нужно было в Новую Деревню. По дороге нагнали такси противников, они вдруг застряли в грязи, пришлось  нам двум (не Максу) и шофёру помогать вытянуть машину и продолжать путь. Приехали на какую-то полянку в роще; полянка покрыта кочками, место болотистое.   А.Толстой начал отмеривать наибольшими шагами 25 шагов, прыгая с кочки на кочку. Кузьмин  спрятался (стоя) за дерево. Я тоже перепугался и отошёл в сторону. Команда – раз, два, три. Выстрел – один. Волошин – «у меня осечка». Гумилёв стоит недвижим, бледный, но явно спокойный. Толстой подбежал к Максу взять у него пистолет, я думаю, что считал, что дуэль кончена…Гумилёв, или его секундант  предложил продолжать. Макс взвёл курок и вдруг сказал, глядя на Гумилёва: «Вы отказываетесь от Ваших слов?» Гумилёв – «нет». Макс поднял руку с пистолетом и стал целиться, мне показалось довольно долго. Мы ясно услышали звук падения курка. Выстрела не последовало. Я вскрикнул «Алёша, хватай скорей пистолет», - Толстой бросился к Максу, выхватил…пистолет…и дал выстрел в землю.

    «Кончено, кончено» - я и ещё кто-то вскрикнули и направились к нашим машинам. 

     Мы с Толстым довезли Макса до его дома и вернулись каждый к себе.

     На следующее утро ко мне явился квартальный и спросил имена участников. Я сообщил все имена. Затем был суд…и мы заплатили по 10 руб. штрафа…Думаю, что никому из нас не были известны правила дуэли».

    А Волошин написал так: 

    «Мы встретились с ним в мастерской Головина, в Мариинском театре, во время представления «Фауста». Головин в то время писал портреты поэтов, сотрудников «Аполлона»…Все были уже в сборе. Гумилёв стоял с Блоком на другом конце залы. Шаляпин внизу запел «Заклинание цветов». Когда он кончил, я подошёл к Гумилёву, который разговаривал с Толстым, и дал ему пощёчину.   В первый момент я сам ужасно опешил…На  другой день рано утром мы стрелялись за Новой Деревней, возле Чёрной речки…Гумилёв промахнулся. У меня пистолет дал осечку. Он предложил мне стрелять ещё раз. Я выстрелил, боясь, по неумению стрелять, попасть в него. Не попал, и на этом наша дуэль кончилась».

    Это произошло в окрестностях Петербурга 22 ноября 1909 года в 7 часов утра.

    Такие «мужественные» оказались друзья – Волошин боялся убить Гумилёва, а Александр Константинович боялся смерти кого-либо из дуэлянтов.

    Невыразимо жаль, что не удалось отцу вернуться в Абхазию. Каким богатым опытом, приобретенным за столь долгую трудовую жизнь, мог бы он поделиться со своими коллегами, сколько впечатлений от встреч с видными деятелями культуры унёс он с собой.

    Покоится его прах в далёкой земле Франции. Не исполнилось его последнее желание прикоснуться к родной земле.

    Даже на фотографии своей жены, умершей в Каннах в 1948 году, он писал:           «…Могу ли я просить при случае о перенесении тела в Абхазию?...».

    У подножия Сухумской горы, в зелени, стоит белый двухэтажный дом с большим овальным окном на втором этаже. В этом доме последние годы своей жизни провёл поэт – Георгий Михайлович Шервашидзе-Чачба, частым гостем был у него двоюродный брат – Александр Константинович, бывал с ними и Владимир Константинович Шервашидзе – Чачба,  младший брат (революционер, участвовавший в установлении Советской власти в Абхазии).

    Долгие вечера проводили они в беседах  о будущем Абхазии, любуясь красотой Сухуми.

    Весной этот дом нежно обнимает своими ветвями цветущая глициния, как бы отдавая дань памяти трём братьям – патриотам маленькой Страны Души.

Сухум. 1984.

   Опубликовано в литературном сборнике «ЕРЦАХУ», 1984г., стр. 206,